Илья Кандыбович - Песни безумной Женщины

Старух лица почернели как прежде, а может даже и хуже, и снова из уст их посыпались проклятия и мерзкие изречения.

Словно тараканы расползлись они обратно гадить под свои деревья, но с новым усердием, с новой силой лился кал, громко отрыгиваясь и источая зловонию.

Победный бомж загрустил.

Пораженный бомж, лежал на прежнем месте и барахтался в куче говна, мерзко блюя и рыгая со всей силы.

Грустный победный бомж заметил Женщину.

С вытянутой победоносной рукой, он победным шагом, но с беспросветной, бесповоротной грустью направился к Женщине.

В два шага, с расстояния более двухсот метров, победный грустный бомж, подошел к наблюдателю, с победной и грустной рожей.

На том и перестал быть…

Песня 2

Рождать великий смысл, или нести сущую околесицу?!

Нюхать коровье дерьмо, или вдыхать нежное благоухание еще по морозному, свежей весны?

Возлюбить псевдо-непорочную, бессмысленно невинную деву, или петь любовные дифирамбы пьяной бабе, которая в соседней комнате смакует ушами стены, блаженствующей от молодой восставшей плоти, подруги?

Созидание или разрушение?

И то, и другое.

И через край.

В устремленной смерти больше смысла, больше красок, чем в праздной жизни.

Жалкое волочение бытовой действительности, мрачное и туманное, как расплата за грехи прошлых жизней.

Женщина, которая сказала почему, от радости поникла.

Ее глаза, полные счастья опустели и заблестели от слез.

От духа веселья зудело в носу и сжимало в груди, словно полный смысла холодный закат утренней луны в лучах летучего отца винограда.

Птицы, исполненные покоя, засыпали в его густых волосах.

Сквозь сотни тысяч вопросов шла Женщина.

Не смея задавать их ни змеям, ни жабам, ни людям.

Словно обугленная спичка, спотыкаясь о прошлые мысли, зеленые словно быстрая молния, словно плети пустынь дней и небылиц.

После, вставала на колени, во весь рост, и принималась рыдать, так тихо, насколько позволяла громкость глотки.

На плачь этот, никто не мог ей ответить, некому было дать ей внятный ответ.

Плакала и убивалась за всех вас, decadent…

За всех нас, за наши души бытовые, о, прости нас Женщина, ибо мы заблудились.

Прости нас родная, и прими тяготу за души наши порочные.

Неси бремя за нас, эту мрачную тяжбу, прозу жизни, ибо не правы мы, и не хотим исправляться, не хотим быть смиренны, а хотим лелеять свою гордыню и эго.

Прости…

Задумалась затем Женщина, напряглась.

Витыми нитями жизни ночи, сладким воском, оружием земным, осталась в никуда.

По самые уши и дальше, по самые ноги босые, и выше.

По тугую шею колючую, и намного выше и раскатисто более.

По свои небесные качели, и по наши тельца слабые.

Окунулась с головой, с волосами и пальцами ног, прерывисто несчастными и сложными до безобразия.

Разочарованно и далеко, бессмысленно, как декабрьская трава у твоего дома.

Песня 3.

Среди песков зыбучих, по-своему несусветно разных.

Среди могучих твердынь двух, неодинаково состоявшихся и ставших меньшинством по-твоему переходящие.

Да посреди поля пустого, вместо пахоты и растений мысли твои великие философ, сыт ими не будешь.

Среди трав разных у небосвода серого, что держала ты в кулаках ссохшихся от жидкости, дезинфицирующий раствор.

Да по сторонам четырем, три из них в вечность, одна в никуда и по самую глубь, до конца.

Свет ярко светил, и светило яркое неминуемо источало его.

Тьма бессмысленно отступала, и разочаровывалась в тебе, Женщина.

А глазницы твои, жадные, черпали мудрость веков, да по самому краю, и больше еще.

Злые ветра тогда становились, и выливались в вымя коровье, молочное.

Бархатные полозья стегали упругие бока седой изгороди.

Выли и стонали умы высшие не находя истинны, не находя смысла в бессмысленном.

Мужчины разодевались в платья цветастые, да лохмотья разудалые.

Белилами и свинцовыми пудрами измазывались, да напивались одеколонов дешевых, такой смысл был ими распознан.

Развалившись тогда на песке румяном, на душистой сырой грязи, извивались и измывались, парфюмеры нашего века.

В тряпках и ты стояла, Женщина.

Когда тверди твердели, ты стояла.

Когда пески были зыбки, и предавались затмению, ты стояла.

Когда солнце угасало, и неимоверно красиво луна источала тьму, ты стояла и смела быть на ногах.

Из уст в уста, из глаз да в выгребную яму, ты была и не смела не существовать.

Когда листья пошатнулись, когда усомнились, развязавшись и приготовившись влезть в петлю, смотрели, ты была с ними, смела быть.