Эдуард Лимонов - В плену у мертвецов

Мы, правда, скоро помирились. Я всегда помнил, что Мишаня – лучший из возможных сокамерников. И принимал во внимание, что от мыслей о предстоящем суде, об изменах его женщин, о том, как много тюремных годов ему дадут, – он, заключённый, хочет спрятаться в телевизионных снах. Интеллектуал, писатель или философ, имеет несомненные природные преимущества в тюрьме типа Лефортово перед бандитом. Одиночество менее страшно интеллектуалу. Зато бандитам, ворам и бытовикам, кажется, легче живётся в общих тюрьмах, в Бутырке или Матроске. Там многолюдие спасает их, суетных.

Пока мне не завезли телевизор, Мишка по ночам читал исторические романы. С появлением телевизора он стал читать меньше, и сменил жанр: стал читать детективы. Точнее будет всё же сказать, что он почти прекратил чтение. Набрав штуки четыре-пять подклеенных книжонок, он держал их многие недели. Тусоваться ночью он стал меньше, но спал по-прежнему до обеда. Он всё худел. Я подумал, и решил, что его следует срочно судить, иначе изнутри его источит тюремная хандра.

Я не знаю, сколько мне суждено сидеть за решёткой, в государстве беззакония, каким является Россия, срок непредсказуем; не знаю, как долго я проживу, но вряд ли будет у меня когда-либо впоследствии опыт тяжелее тюремного. Мишке, несмотря на его апломб бандита и намёки на его всемогущество на воле, я вижу, очень тяжело. Мы ждём второе блюдо, и Мишка комментирует двухчасовые новости на программе РТР так: «Я бы туда подъехал со своими ребятами, всех бы успокоил». Показывают таджикскую ситуацию, наркоторговлю. «Да там своих бандитов хватает, поверь. Я был там в 1997 году. И я рассказываю ему о Рахмоне Гитлере» «Мы, русские, круче всех», – с апломбом заявляет Мишка. Я было начинаю ему возражать, но вовремя останавливаюсь. Бедному тюремному узнику, попавшему в лапы чекистов, хочется верить в свою силу. Я утверждаюсь, когда читаю о себе в прессе: в «Коммерсанте» или в «Независимой Газете», а Мишка утверждается таким вот апломбом, мол, он подъедет с его ребятами. Никуда он не подъедет, большая часть его ребят в тюрьме, он не такой уж великий бандит, как ему кажется. А я еще зачем-то гашу его попытку самоутвердиться и поднять себя. Не выдерживаю. «Ты сидишь здесь, и потому никуда не подъедешь», – говорю я. В отместку он называет меня «старым». Это никак не соответствует действительности, потому что я занимаюсь спортом ежедневно по два часа, на прогулке и в хате, а он спит до 14 часов, и тело его атрофируется. «Постель – гнездо всех болезней», – напоминаю я ему. «Так говаривал великий философ Кант. К тому же я недавно прочитал в газете высказывание министра Бориса Грызлова, что русской мафии не существует».

Иногда по вечерам мы с Мишкой шиковали. Съедали салат (салаты мы готовили по очереди), колбасы, пили чай с рулетом, купленным в ларьке. В заключение хорошей жизни Мишка закуривал «Black Prince», и хата наполнялась ароматом хорошего крепкого сигарного табака. Я делал несколько затяжек, как я уже упоминал, он, неспеша, докуривал сигарету. Особенно приятны стали такие вечера, когда 4 июля нас перевели вместе в другую хату, отремонтированную, крашеную в цвет жидкой горчицы, и открыли нам окно. Во дворе были видны этажи следственного корпуса. Сверху из-за корпуса в нашу хату попадало заходящее летнее желтое светило своими лучами. Лучи царапали стену над моей тюремной шконкой. Особенно первый месяц мы наслаждались такими вечерами, весь июль. Ау, Мишка, помнишь, неплохо было! А перевели нас из 24-й в 46-ю потому, что я пожаловался в заявлении начальнику изолятора на сырость и отсутствие воздуха в 24-й, и, ссылаясь на застарелую астму, попросил открыть окно. Результат превзошел ожидание: перевели в лучшую камеру и открыли окно. Чекисты в моём случае хотят выглядеть цивилизованными. Однако манера, в которой они нас переместили в 46-ю, характеризует абсурдный мир русской Бастилии. Явились вечером: «Оба, соберите вещи, приготовьтесь на выход». Мы собрались Мы попрощались. Меня выдернули с матрацем и шмотками первым. Кинули в 46-ю. Я разложил матрац. Вдруг хруст ключа в замке. Вводят… Мишку. Нам предстояло прожить вместе ещё два с лишним месяца. Такие у них нравы.

Ему со мной было удобно. Я просыпался при подъёме, перестилался, и ложился под фуфайку. Он со стонами выползал и совершал то же самое, укладывался под свою фуфайку. Через несколько минут Zoldaten приезжали забирать мусор. Открывали, гремя ключами, дверь. Я вскакивал, кидал мусор в бадью на колёсах, и ложился. И лежал в дремоте ещё с час, до тех пор, пока не привозили завтрак. Этот час – самый неприятный час дня для меня. Сознание того, что обнаружил себя в тюрьме, давит. Воспоминания о воле, о счастливых днях на свободе, лица и интимные части тела любимых женщин приходят и дестабилизируют успокоенную сном психику. Дальше легче. Дальше развозят завтрак. До августа я запихиваясь пожирал каши с сахаром. Сейчас отказываюсь. После завтрака: прогулка. Я не пропустил ни одной прогулки. Дело чести. Я должен быть железным человеком для Zoldaten, для следователей (им докладывают, как я держусь). Я хожу на прогулку в дождь, в холод, в жару, после добавления новых убойных статей в моё обвинение… Мишка всё это время спит. Он ходил на прогулку только три раза из более чем ста дней, просиженных нами совместно. Мишке со мной удобно, я говорю. Потому что это я вскакивал и кидал наш мусор в бадью на колёсах и ему не приходилось ломать его новый, только что пришедший сон. Он не шевелился. Ему не приходилось отвечать физиономии Zoldaten, возникшей в кормушке и произносить, насилуя себя: «Нет, я не иду гулять». Ему не приходилось отвечать отказом на предложение баландёрши: «Завтракаем? Манную кашу будете?» Он скрипел себе челюстями и левитировал в своих снах бандита и сына художника. Вероятнее всего он ехал в «родном» (т.е. иностранном) автомобиле, и у него отсасывала темноволосая тёлка. Он любит темноволосых.