Влад Мариничев - Родиссея

Одиннадцатый, двенадцатый… Все это время она лежала нагишом под одеялом, а я сидел на стуле в изголовье софы, в семейных трусах, исподволь влюбляясь в темноту своей комнаты: «Надо бы завести аквариум. Говорят, успокаивает».

Рыба… Каким станет мой первый шаг в ее сторону? Должен ли я ее поцеловать, и нет ли иных сигналов к сближению? И если нет, неужели, прямо в губы? Нельзя ли использовать краешек пододеяльника? Робко оттянуть его и промокнуть им… У меня, вон, над верхней губой пот высыпал. И почему первый шаг должен быть обязательно моим?

Наконец, она рывком вынырнула из укрытия, сдернула с меня трусливую обертку и повалила навзничь.

Первый час взросления, второй… Она кончала и кончала, а я все думал о её незавидном прозвище. Зачем ее так назвали? За что? Может, вначале все же было Рыбонька, а уж потом… Ох…

Она взяла таймаут, попросилась в туалет. Я двинулся следом. Паша рассказывал, что когда ей хорошо, она ссыт вприсядку.

– Так и собираешься стоять? – сонно спросила она с унитаза, привалившись к стене. – Не хочешь прикрыть дверь с той стороны, нет? – Нет, ей решительно не хорошо.

Я вернулся к спальному месту.

Вскоре мы воссоединились и продолжили.

Я стал представлять под собой первых красоток института. Но красота их тотчас меркла, а издаваемые ими звуки вгоняли в оторопь. Что со мной не так?

А с ней? Я и не заметил, как руки и ноги ее безжизненно сползли с меня и распластались на простыне. Она походила на морскую звезду. Замученную морскую звезду.

– Мне больно.

– Что?

– Ты мне там все натер. Давай спать. Не могу больше.

– Хорошо. – И я выключил полночи проработавший вхолостую компрессор.

Утром я пожарил яичницу. Мы практически молча позавтракали, и они ушли. Они ушли, а я остался. И прежде всего – девственником.

Так добрый или недобрый – друг? А черт его знает. Столько лет прошло. Столько воды утекло. Столько…

– Так сколько?

– Что?

– Сколько вас будет, гостей?

– А по фамилии можно? Я не знаю количества приглашенных.

– Да, пожалуйста. – И я называю фамилию.

На девятнадцать! Стол на девятнадцать персон! Неужели, замутил в этот раз по-настоящему крупное дело? Старпер-стартапер. По крайней мере, я угадал с нечетностью. Но это было несложно.

3

Гардеробная располагалась в подвале. Просторное подземелье, облицованное светлым мрамором, походило на вестибюль престижной похоронной конторы: «Эй, есть кто живой?»

Тусклое освещение, пораженное в правах на вольнодумство, сдержанная музыка из ниоткуда, как будто стенами приведенная в исполнение. Вот это вот всё, а еще – дежурный по несчастью клерк, как кладбищенский тополь, простирал свои ветви сквозь прутья ограды в готовности принять часть моей ноши на себя и облегчить тяжесть плеч. Когда-то он был улыбчив, выходил к посетителям, брал их за руки и увлекал к месту постройки гробов. Но едва подкопив печального опыта, зарекся покидать клетку, во имя собственной безопасности: – «Да ты в курсе, что это за человек был!? Кремень! Таким, как ты, выкручивал яйца и не складывал их в одну корзину! А ты мне, говнюк, ночной горшок в стразах подсовываешь!?» – «Па-па… Па-па…» – «Да, он был мне отцом. И каким отцом!» – «Па-па-рах к-к-к к па-па-раху». – «То-то же».

Именно так: «походила на похоронную контору». И давайте сразу оговоримся не подвергать мою оптику коррекции оптимизмом, а то, чего доброго, гардеробная примется обыгрывать усыпальницу королей: «Здесь принцессу разбудили, чмокнув в лобик, поздравили с несовершеннолетием и потащили под венец. Больно уж хороша, чтоб отделаться одним поцелуем». Что, без сомнения, куда вероятней, да и пленительней. Но для меня нынешнего – из другой сказки.

Стаскиваю с себя лохмотья. «Мертвые сраму не имут». Из под них вновь распускаются лохмотья, еще диковинней прежних. Вечное цветение. Можно стаскивать до бесконечности и сдавать, сдавать, сдавать… Смастерить на груди монисто из номерков. Чешуйчатый слюнявчик к грядущей трапезе а ля орденоносный Леонид Ильич…

«Остановись, – останавливаю я себя. – В твоих нарядах нет вкуса: так, унылый секонд-хенд. Так прояви его хотя бы в чувстве меры». Прекращаю разоблачение и проявляю, – не вкус, но вот какое воспоминание:

Конец восьмидесятых. Мы с Пашей прогуливаемся по Арбату. Дорогу нам преграждает негр. Не страшно: не Гарлем, мы в большинстве, да и негр – и физически истощен, и с томным отчаянием в бельмах. У него для нас что-то есть. Авоська или что он там зажал в кулаке. Нет, это майка сеточкой. Выпростал, растянув за плечики, озвучил цену. Но Паша наотрез отказывается от сделки, распознав в ней вялый ресурс к перепродаже. И мы идем дальше.