Сергей Садовничий - Никуда не вошедшие слова

Это не мой мир

Они все мне говорят о чем-то,

показывают свои жизни

учат правильно жить меня

я сижу один и слушаю,

и смотрю на них – и не понимаю ни черта.

Они умирают один за другим,

кучами и поодиночке

и продолжают говорить

говорить,

говорить,

и показывать мне жизнь;

продолжают говорить, когда впору молчать.

Отряд по-прежнему не замечает потери бойца

Их слишком много

Нас всех слишком много, чтобы в этом был смысл,

и я тоже умру,

и никто не заметит, что не стало меня,

они так же будут что-то рассказывать

и показывать свои жизни,

только я уже не буду пялиться на них.

Я буду тихонечко разлагаться в покое черных объятий –

молчаливым.

Трезвым я чувствую себя лишним.

Когда я пьян, это чувство не слишком меня беспокоит,

больше того, оно мне даже нравится.

Кабак-осень, 2009 г.

Нет ничего хуже, чем писать, когда нечего писать.

Нет ничего хуже, чем пить для того, чтобы не умереть.

Нет ничего хуже, чем любить и не быть до конца в этом уверенным.

Нет ничего хуже, чем чувствовать себя исключительным и сомневаться в этом.

Нет ничего хуже, чем тешить свое самолюбие одиночеством.

Нет ничего хуже, чем теплая водка и пьяная женщина.

Нет ничего хуже, чем полуночный ужас существования.

Нет ничего хуже, чем смотреть телевизор вместо того, чтобы жить.

Нет ничего хуже, чем скулящая слабость мужчины.

Нет ничего хуже, чем несмешные люди, пытающиеся рассмешить.

Нет ничего хуже, чем нежно-грустно-блевотные стихи.

Нет ничего хуже, чем боль, тошнота и безысходность похмелья.

Нет ничего хуже, чем творить, ощущая ненужность творчества.

Нет ничего хуже, чем неизбежный страх неизбежности.

Нет ничего хуже, чем молитва, звенящая пустотой.

Нет ничего хуже, чем беспокойство о несправедливости жизни.

Нет ничего хуже, чем жалеть о том, что невозможно исправить.

Нет ничего хуже, чем умереть, так и не узнав себя.

Нет ничего хуже, чем оригинальная банальщина этих строк.

Конец 2009 года.

Похмельным сел в поезд.

Последнее время я слишком много пил,

чтобы это не отразилось на моем внутреннем мире.

Внешне я отек и отяжелел,

мой внутренний мир начал гнить и вонять.

Я почти совсем протух изнутри

Самоубийство каждый день

ржавым гвоздем вколачивалось

в мою буйную голову

всё глубже и глубже.

Таковым, отекшим и глупым,

я сел в вагон поезда,

который должен был помочь мне умчаться

от самого себя.

Я должен сменить картинку вокруг,

чтобы не свихнуться,

чтобы не сдохнуть раньше времени,

чтобы бытие определило сознание.

Мне нужен воздух,

свежий

воздух.

Поезд тронулся со всеми нами,

со мной.

Я сам с собой

наедине.

Извлек из целлофана

влажное постельное белье,

полученное из рук полной и уютной проводницы,

расстелил его привычно на верхней полке.

Улегся.

Вдохнул свою слабость.

Затем вставил в уши наушники

и узнал,

что даже мертвые могут танцевать –

Лиза Джеррард запела

Она пела только мне одному

Меня перестал беспокоить гвоздь самоубийства,

похмелье отходило ко сну,

слабость медленно и тяжело

стала превращаться в силу;

это случилось там,

где дорога и стук колес

там…

где-то едет этот вагон,

везет меня спящего,

словно человека без возраста,

без знаний,

без воспоминаний.

Жизнь должна быть прожита,

вино должно быть выпито,

боль должна быть испытана,

грустные книги должны быть прочитаны

и написаны.

Вылезай из этой чертовой ямы!

Ты лежал в ней слишком долго.

Для ямы настанет свой час.

Слабость оставь слабым.

Ложь – лжецам.

Страх – трусам.

А смерть – мертвецам.

Вагон поезда, 2009 год.

Я долго бродил в книжном магазине,

листал чужие книги

глотал глазами слова,

обрывки фраз

и куски абзацев

что я искал? –

настоящее.

Я вертел своей безмозглой башкой,

поглядывая на корешки разных книг,

что смотрели на меня вызывающе.

Разные писатели – великие и не очень глядят на меня.

А кто я?

Я – потерянный.

Кого бы купить?

Быть может, перечитать…

Никого не купив,

я отправился в отдел сувениров.

Там приобрел себе нож,

с ним я чувствую себя лучше, вернее.

Прошлый мой нож отняли

серые люди в форме – невелика потеря.