Янос Рувер - Шизофрения, передающаяся половым путём

– Дозвонился?

– Нет, не берёт никто…

– Адрес знаешь брата своего? – это уже мне.

– Знаю.

Щербатые ступени, глазки соседских квартир, скрип половиц, узкий тесный тамбур, тяжёлая пружина в блестящей, слой на слое, краске.

Космическая мгла распахнутого мира, в котором нет ничего спасительного – небо опрокидывает, ветер сбивает, земля уходит в сторону.

На улице громко навзрыд кричала настоящим (в момент) раскаяньем мать.

На улице дымчатый налёт мороза. Заскрипел под ногами твёрдый снег. Всё в светлом, всё в бесцветном, всё в силуэтах-пятнах выпуклых отдалённых, и всё – в раздражающе разговорчивом, остром. Люди не пели. Люди выспрашивали, облокачивались на машины с мигалками, запанибратски приставали и обсуждали. Сочувствующая бездеятельная любопытная скотская толпа.

Его теперь чё, в детдом заберут? А с квартирой что будет, кому достанется, а? Да не заберут никуда, у него сестра же есть, чего распереживались? Как не переживать, как не переживать, когда такое? Вот до чего «синька» доводит… Это надо же, больная какая тварь. Да он сам напоролся, это не она. У них постоянно гости, до утра не просыхают никогда, вот кто-то из них и небось… Пацана жалко, теперь вырастет не пойми кем. Куда катимся? Вот тебе и новый год! Ну пошли, чего встал? Устроили цирк. Без нас отпоют. А там стынет. Так. От машины отойдите. Вон она сидит. Орала только что на весь двор. Иди зырь-зырь, да увезли уже что ли? Холодно. Да-а-а, встретили, называется… Ну пошли, чё встал?

– Куда вы его?! Не трогайте! – это мама. Она бросилась ко мне, обняла, прижала крепко, очень любя. Почувствовал терпкий запах слёз, пота, слабых духов, смешанных со спиртовым запахом. Но мне – хорошо. Что-то, что сдерживало внутри – горькое, отравленное – прорвало солёными и горячими по уголкам глаз, замерзая колко на щеках.

Мой плач безостановочный, громкий, как избавление.

Плач мой слабый опустошающий, затихающий, как примирение. Обнял крепко в ответ. С силой, чтобы не разлучали.

Выронил удерживаемое.

Меня отбирают. Маму посадили в одну машину, меня – в другую.

Оглушила со звоном цинично жесть дверцы, ублюдочно горел жёлтый светильник в салоне, урчал, клокоча мотор. Стрелки на панели приборов в движении. Рядом со мной положили куль с одеждой, папку с документами – с них таяло от налипшего. Неконтролируемые всхлипывания детского толка. Второй милиционер сел за руль, первый сел рядом с ним впереди, мы поехали. Покорно в этом отвергаемом ведомом безропотно.

– …ты не бойся. Говори как есть, как было, – милиционер участлив, искренне участлив и сочувствующ, но за этим было нечто недосказанное, даже им самим от себя укрытое, он и не понимал. От этого и ответил ему:

– Спал. Не знаю, не видел, как случилось.

Внутри ядовито, кисло. Хотелось лечь ничком. Хотелось сжаться и подвывать, прокусывая, сдавливая себя, жмуря глаза.

Запомните, вы всё ещё в моей голове.

При этом – вы в своей голове гораздо не меньше.

В тот период времени-дежурств в диспансере становилось спокойнее.

Наслышался от Экзекуции наипрекраснейших историй об отъёмах квартир, вовлеченности персонала и структур к прозаическим схемам мошеннических взаимодействий. О «дойке» пациентов. О принудительных лечениях за малую мзду от благожелателей. О покупках и подношениях больным за деньги благожелателей чего угодно (от жвачек, до героина; от контрафакта до оригинала; от игральных карт с голыми бабами до некрасивых и красивых проституток). О всепоглощающих трудотерапиях на дачах и общественных учреждениях по различным позициям по дешёвым ставкам. О распродажах в дикие времена пациентов: приходите бить их за деньги, насиловать за деньги, стравливать их на боях – за деньги. Ощущал себя внедрённым агентом шпионажа.

Но Экзекуция оговаривался: «Это было давно, в войну, в инфляцию, и вообще – неправда, ты это – не распространяйся; сейчас мы цивилизованный народ: за нехорошие дела можно и в зиндане посидеть, спрос найдётся».

Ещё Экзекуция вкусно курил папиросоподобный смрад, рассказывая при этом вкусно же – о женщинах. Курил он на всё отделение, смачно посылая «на» и «в» редко захаживающих прочих врачей (серьёзно) и часто захаживающую Душу (кокетливо).

Экзекуция навёл ширму чернухи, упуская редкие светлые стороны, которые тут, вне всякого – обязательно были. Ведь излечивался же кто-нибудь. Ведь находил тут кто-то покой и побег от реальной жизни. Пусть полпроцента, пусть меньше…