Чарльз Буковски - Интервью - Солнце, вот он я

Но, как и бывает с любой карикатурой, за гиперболой не виден упорный изобретательный художник, коим Буковски с самого начала и был. Подлинный оригинал, он совершал революцию в американской поэтике тихо, настойчиво, методично, по одному стихотворению, рассказу или эссе в бессчетных журнальчиках с крошечными бюджетами и клёвыми названиями: «Эппроуч» («Подход»), «Катерпиллар» («Гусеница»), «Серберус» («Цербер»), «Блиц», «Энтрэйлз» («Кишки»), «Скиамахия» («Бой с тенью»), «Хёрс» («Катафалк»), «Даст» («Прах»), «Одиссея», «Куиксилвер» («Ртуть»), «Трейс» («След»), «Номад», «Сан» («Солнце»), «Коффин» («Гроб»), «Оле», «Шист» («Сланец»), «Хэнгинг лус» («Раздрай»), «Эксперимент», «Амфора», «Канто» («Песнь»), «Гэллоуз» («Виселица»), «Флейм» («Пламя»), «Таргетс» («Мишени»), «Эваланш» («Лавина»), «Нейкид иэр» («Невооруженным ухом»), «Семина» («Семя»), «Мэтрикс» («Матрица»), «Арлекин», «Кихот», «Каури», «Спектроскоп», «Уормвуд ревью» («Полынное обозрение»), «Клактовидседстин», «Абраксас», «Пейнтид брайд куотерли» («Ежеквартальник накрашенной невесты»), «Эпос», «Энагоджик энд пэйдиумик ревью» («Анагогическое и пэдеумическое обозрение»), «Коустлайнз» («Береговые линии»), «Эль Корно эмплюмадо» («Пернатый рог») [15], «Эбисс» («Бездна»). Он печатался практически во всех значимых изданиях американского литературного андерграунда. Литературный дар Буковски был естествен, неогранен, но мало того — писатель кропотливо разрабатывал свое ремесло и хмурое искусство, одну за другой отправлял рукописи, прилагая к ним конверты с обратным адресом, и тем самым вел партизанскую войну против всего заранее упакованного, запрограммированного, фальшивого. Идеологии, лозунги, ханжество были его врагами, и он отказывался принадлежать к любой группе, будь то битники, «исповедальники», «Черная гора» [16], демократы, республиканцы, капиталисты, коммунисты, хиппи или панки.

Буковски протоколировал глубочайшие свои психологические и духовные страдания в собственном неподражаемом стиле. Он был «исповедален», однако шел по иному пути, нежели Сильвия Плат, Джон Берримен, Роберт Лоуэлл или Теодор Рётке [17]. Поэзию он вывел из рощ Академа на улицы, где мало классических аллюзий, сестин и знаменитых предков из Новой Англии, напротив — там скорее лос-анджелесские шлюхи, пьянчуги, ипподромы, бары, дурдомы, меблирашки и женщины, которые со всей дури гонят на тебя по тротуару на машинах. Язык Буковски выковался в чистую, грубую американскую речь, где лишь изредка встречаются забавы и типографские игры в духе э. э. каммингса [18]— легкое отступление от тяжкой экзистенциальной пустоты, в которой автор так часто обретался. Ему хотелось оставаться ближе к земле, как Хемингуэю, Достоевскому, Гамсуну и Лоренсу. Он сам некогда объявил: «Я лучше послушаю про живого американского бродягу, чем про мертвого греческого бога» [19]И хотя печатался Буковски в таких изданиях андерграунда, как «Эвергрин ревью» и «Аутсайдер» [20], вместе с Алленом Гинзбергом, Джеком Керуаком, Уильямом Берроузом, Лоренсом Ферлингетти и Грегори Корсо [21], хотя у него была масса общих забот с битниками — взять, к примеру, его дерзкие иеремиады против истеблишмента, одержимость безумием и гонку за экстатическими состояниями, — междусобойчик «битого поколения» он отвергал, предпочитая оставаться независимым одиночкой.

С независимостью пришла и лютая ясность видения, ибо зрение Буковски незамутненно. Автор помещает нас в самую сердцевину переживания — это поистине феноменологический автор, который являет нам ничем не стесненную красоту всего. На жизнь Буковски смотрел прямо, загонял ее в угол, подобно Генри Дэвиду Торо, — разобраться, что там у нее внутри. После чего он ее фотографировал. Дополнительный комментарий читателю не нужен: читатель все пережил вместе с поэтом. Простота и минимализм Буковски вызывают в памяти знаменитую поговорку Торо «Упрощайте, упрощайте», а его остроумные почеркушки в духе Тёрбера [22]так же просты, как его письмо: человек, его бутылка, собака, птица, солнце. Буковски ритуализует свою жизнь, сдирает с себя собственное «я», оголяя сам скелет.

Хотя Буковски говорит, что никакой он не «гуру», видение его по сути своей религиозно, а поиск — это поиск чего-то святого. Шону Пенну он рассказывает, что нужно лежать под паром, «просто не делать ничего» несколько дней, и в такой отрешенности трудно не заметить мудрость «Дао дэ цзин» Лао-цзы. Как Уолту Уитмену, Буковски, вероятно, хотелось бы скинуть человечью шкуру и жить со зверьем, дабы обрести целостность, полностью естественную жизнь. Для него все мы — зверье, животные, а потому, как замечает Аннабли в «Белом павлине» Д. Г. Лоренса, мы должны быть добрым зверьем. Буковски в этом отношении очень близок к Лоренсу: жить следует так, чтобы «кровь» и «интеллект были лишь удилами и уздой», сдерживающими нас, как Лоренс отмечал в своем знаменитом письме [23]. Обилие образов животных в названиях у Буковски («Цветок, кулак и зверский вой» [24]вызывает в памяти «Птицы, звери и цветы» Лоренса): гонки с загнанными, непреклонный тарантул, замерзшие собаки, адские псы, дикие кони, пересмешники — предполагает сплошную среду людей и животных. И Робинсон Джефферс [25], один из любимых поэтов Буковски, тоже размышлял о человеке и ястребе, диком лебеде, чалом жеребце.