Рики Дюкорне - Дознание... Роман о маркизе де Саде

– Янемог бы быть к нему ближе, – бормочет Ланда, – даже будь я его Создатель.

Вопреки всему, Ланда тронут. Выходит, майя – все же люди, а не раздувшиеся от дыма пузыри.

– Человеческое тело подобно лабиринту, – говорит лекарь и подает Ланде мелкие хрящики уха.

– Лабиринт без минотавра, – отвечает Ланда. – Я ожидал, ты найдешь мне минотавра.

Лекарь смеется.

– Ни лягушки, ни пламени, ни даже холодного ветра. И это самое странное.

Ланде снится, будто весь мир ограничен его кроватью. Он удивлен, что Господь сотворил мир таким малым и плоским. Во сне он слышит, как прямо под ним шумят, требуя к себе внимания, владыки подземного царства. Мембрана между мирами – тонкая и хрупкая, а он – в полном облачении, при митре и епископском кольце, в пурпурных перчатках, в пышной ризе, расшитой золотым кружевом и драгоценными камнями, – очень, очень тяжел. Он не способен пошевелиться, он весь во власти страха, а голос Папы нашептывает ему в ухо: «Достопочтенный брат! Прислушайся к демонам!» И верно: гомон под ним превратился в визг, и теперь он понимает, что кричат снизу демоны:

«Дни его будут ужасны. Платье его будет из бумаги. И сколько диспутов впереди! Губы его задрожат. Его чашка с шоколадом упадет на пол и разобьется. Ночи его будут еще страшнее. Ночь будет его преследовать. Дом его станет местом разорения, где принуждены будут испражняться скотина и люди».

Во сне Ланда слышит треск, чувствует, как в мембране под ним возникает прореха.

В ночь перед казнью Кукуму приснилось дерево, столь зеленое, столь глубоко пустившее в землю корни, что оно отпугивало саму Смерть. Смерть ночной бабочкой кружила вокруг, но приблизиться не могла. Дерево раскинуло ветки так широко, что Кукум, сидя под ними, верил: гибель ему не грозит.

Индейцы говорили о Кукуме: «Его речь подобна Древу Жизни. Она – драгоценный нефрит». Ланду, за нескончаемые проповеди, индейцы прозвали «Тот, кто поедает свою требуху дважды». Когда Кукум в последний раз попрощался с женой, она сказала: «Ты играешь с огнем, любимый».

Последними словами, какие Кукум сказал Ланде, были: «Лучше разбить голову о камень, чем пытаться тебя вразумить». Указав на стену камеры Кукума, Ланда улыбнулся: «Вот тебе целая стена из камней. Ее я оставляю тебе на прощание». Зная, что его будут пытать, Кукум, уже ослабевший от голода и потери крови и страшившийся раскрыть вверенные ему тайны, подошел к стене и с такой силой ударился о нее головой, что раскроил себе череп.

Ланда с горечью поглядел на тело писца.

– Еще один улизнул от покаяния, – сказал он. – Еще один грешник отправится в Ад.

И послал за лекарем.

Следующий день был днем чудес. Почти неделю до этого Ланду терзала перемежающаяся лихорадка. В полночь ему пришло на ум начертать тайное имя бога на двенадцати святых облатках. А после он каждый час клал себе одну на язык, говоря:

Час Первый: «Когда солнце проливает свой свет, я не взираю на него с восторгом».

Час Второй: «Не восторгаюсь я и луной, даже величаво полной».

Час Третий: «Сердце мое никогда, даже втайне, не восхваляло моря».

Час Четвертый: «И заката не восхваляло».

Час Пятый: «Я никогда не поклонялся звездам на манер язычников».

Час Шестой: «И не смотрел сладострастно ни на мой собственный член».

Час Седьмой: «Ни на оголенное тело другого, разве что это был труп».

Час Восьмой: «Я никогда не восхищался вкусами».

Час Девятый: «И благоуханиями не восхищался».

Час Десятый: «Не восхищался я лицами женщин, чистых или нечистых».

Час Одиннадцатый: «Я навеки прогнал от себя все развратные мысли».

Час Двенадцатый: «В моей любви к Богу я не поколебался ни разу».

Последние слова были произнесены незадолго перед тем, как зазвонили колокола. Лихорадка отпустила его и больше не возвращалась.

После мессы Ланда начертал в воздухе знак Единого Бога одним пальцем, знак Троицы – тремя, и знак пяти ран Христовых – всей дланью, дабы они вместе с воздухом вошли в его легкие, как проникает в душу через глаз священное писание. Едва он вернулся в свои покои, Мелькор, которого он не видел все утро, появился, как Мерлин, с чудесным тунцом со множеством печатей и знаков на боках, которые картограф счел каббалистическими.

Ланда велел положить рыбину (а она была так велика, что нести ее с рынка Мелькор нанял двух индейцев) на чистое белое полотно, произвел обряд очищения и благословил. Потом он, казалось, целую вечность молчал, разглядывая диковинные фантастические буквы – буквы света, тени, огня, – танцевавшие на боку рыбины. Прошел час. Жара в комнате была сильной, и рыбина начала пахнуть. Прошел второй час, за ним третий. Солнце, проходя по небу, выползло из-за края крыши и залило комнату светом. Больные ноги Мелькора мучительно ныли. А Ландавсе никак не мог оторвать глаз от букв. Столь напряженным был взгляд инквизитора, что рыбина начала разлагаться. Через считанные минуты перед Ландой уже было месиво переливчатой слизи. Становилось все жарче. Мелькор, почувствовав дурноту, потихоньку принес себе табурет, и тут с неба упала и приземлилась на оконный карниз темная птица.