Дмитрий Волчек - Девяносто три!

Выйти из комнаты благоразумия, не возвращаться никогда. Хуевый акцент, гноящиеся глаза, вывихнутый позвоночник. Мельтешение с тыльной стороны зрачка, падают ресницы. Всё не так, неправильный угол наклона. Из окопов рвется пламя.

— Можешь называть меня Hynek.

Несчастье. Жалом янтарной осы впилось в сиротскую кожу. "Умру на мешке с бериллами". Щуп, наперсток, влажная пустота в ладони. Зачатие провалилось. Ногти, срезанные до тревожного мяса. Палец, отпиленный в сан-хосе (пришей, доктор, пришей!), рифмуется с разделенным торсом. "Уже начинала полнеть".

Огни Вевельсберга. Хихикал, забравшись под одеяло. Только одна рука.

— Засекли Грифа.

Старик окружен, валятся книги, колбы. Прядь волос в кулаке бойца (жертву кормили отравой, вроде бы ожесточенный племянник). Теллурий, кислород. Тигель д-ра, пламя подбирается к стволу грушевого дерева, испуганно отступает. Здесь другие поля, ЭИ.

Истребление свидетелей. Строительство ХНД завершено, Жан Донет скалит зубы, три кружка на теменной кости. Письмо "из другого времени", дрожит экран, насморк, слезы. Он был такой маленький, как собачка, и я сказала: "мальчик, не умирай", но он все равно умер, и его запихнули в мешок, утащили куда-то (архив трибунала). Бернар ле К., фаланга безымянного пальца расплющена, вывернут сустав. Безопасные свидетели.

Сломали шею, перерезали жилы. Утопили в ручье. "Distant creek". Напалм заливает сугробы, сметает всё. Пар и перья. Испепеленные березы. Думал — буквы, а это пули. Проникают в запретный вензель, до мягкой сердцевины. Смiрть. Повисла февральским пряником на хищной ветке. "Про вечную ласку".

Здесь кипит работа.

Слякоть, конец зимы. Зашли в луна-парк, выпили пива. Центральные врата помечены: Ibah. Твое имя похоже на французское, знаешь такую газету: либерасьон? Где он теперь, где задирает похотливые ноги, кому царапает ухо? Свидание в Брэ, изношенная пленка, скачет пшеница. Пальцы растлителя, шрам на мизинце, безымянного не хватает, средний — две фаланги. Давно, в центральной америке, сенокосилка.

Обслуживал спесивую знать, обслуживал круппа. Хотите уничтожить эти элементы?

— Именно. Стереть их на хуй.

6:17, похищенная минута. Трогал приглашение на банкет, вспотели ладони. Это болезнь. Она обволакивает кости, вспарывает печень, выдавливает глаза. Она разминает жертву у стены перлашеза, она говорит: хватит, довольно, уходи. Неотвеченные письма, невозвращенные звонки, разорванные квитанции. Те, кто его знал. "Тихий обиспо, праздник труда", dios de las muertas. "В провинциальной тюремной газете". Там, где начальником бригады сам Ibah. 7:22, опасность. Надо спешить, смятая страница с гексаграммой, карта «Победа», волокно, мышцы. Орел вспыхивает на погонах, расправляет барабаны. Шар заползает в имперскую лузу. Я — раб, гамадрил, машинка, растоптанная душа, я подливаю отраву в парное молоко, испражняюсь на княжескую солому, поджигаю амбары, сминаю злаки. Я потрошу ваших сыновей. Я подписал контракт отрубленным пальцем младенца. Я сгорел, как клочок ситца.

— Ты посмотри, сколько у него там спермы! Канистры! Взгляни, хорст!

Теплый вечер в баварских альпах. Выборы канцлера завершились благополучно. Подумать только: все эти стрелки направлены в ничто, дешевую точку, в январский день, когда была зарезана Элизабет Шорт, недопизда, убита и распилена на два зловонных куска. Вот ее портрет. Вы замечаете что-то? Тайные знаки? Три точки, образующие пирамиду? А? А? А?

По ошибке зашли в отель. Предположим, путники. Притомились по дороге в Лион. "Какой-нибудь сытной снеди". Здесь сломаны звуки, не та частота, оживили моторчик. Двенадцать лет стоял без дела, и вот взвизгнул, задрожал. Помехи сначала в левом углу экрана (рябь, точки), потом полосы, словно колесики затянули пленку, и вот ни хуя не видно.

Он говорил: ты хочешь так? Действительно хочешь? Ну, двинемся к раковине. Tormented mind.

Тихий фосфорный голос. Три исследователя, один — горбун. Предложили мальчику анкету. Самый главный вопрос — девяносто третий. "Испытывали ли вы когда-нибудь тягу к…". Все остальное — для отвода глаз. Наводчица, сука, разломать жидовскую гадину пополам.

"Ты знаешь, меня тоже вызывали…". Гендерные исследователи. Сидят в обнимку с дыбой, пощелкивают кнутом. "А Иштар печатали?.. А Бафомета печатали?.." — спустил проходимца с лестницы, довольный пошел в сортир, подрочил, глядя на французский плакат, на последнем вздохе ткнулся лбом в диковинный кафель. "Jour de lenteur", скособоченные пузыри на пляже. Днем — скверный сон о сан-хосе, отрубленных пальцах. Будто бы в концлагере. 8:17, похищенное время. Прелати! Прелати!