Иван Аксенов - Готы

— Ладно, мне можешь не рассказывать… Видел я, как ты пишешь и читаешь — как больной какой-то сидишь днем и ночью, хуячишь, — смягчался Неумержицкий. — Правда, по-моему хуйня пока получается, но ты ничего — работоспособный, выучишься потихоньку. Тебе эта-то, с большими сиськами, не звонила? — спрашивал про ту, которой страдал Благодатский.

— Не звонила, — вздыхал Благодатский. — Боюсь — и не позвонит… А про писанину мою — много ты понимаешь! Ты, блядь, сам — всякое говно читаешь и думаешь: типа это сильно умно и интересно! У тебя, Неумержидский, просто вкуса нету. Я — эстет, и литературу пишу и читаю эстетскую, а ты пошляк, ну тебя на хуй. Нет, не звонила…

Так сумбурно изъяснялся Благодатский, и понимавший его Неумержицкий — подбадривал:

— Ничего, хуйня, наладится все. Не сможет она долго с этим мудаком тусоваться, куда ему до тебя. Ты, конечно, тоже мудак, но ты хороший мудак, интересный. С тобой хоть попиздить есть о чем, да и ваще… Ты знаешь чего — ты сходи к ней.

— На хуй?..

— Чего — на хуй, говорю тебе: сходи. Она уже давно должна по тебе соскучиться, а не звонит небось потому, что боится — ты опять ее на хуй пошлешь. Я тебе когда-нибудь разве плохие советы давал, а?

— Только тогда, когда это касалось твоих собственных жидо-масонских интересов…

— С тобой разговаривать, Благодатский — себя не уважать. Опять ты за свое. Ладно, хуй с тобой, не хочешь — не слушай, мне по хую. Тебе же хуже, твой кусок пизды, не мой… Давай фотографироваться, писатель!..

Благодатский второй раз за день распускал хвост своих волос, прислонялся спиной к остатку треугольной крыши. Смотрел вверх, зацеплял пальцем одной руки карман джинсов. Серо-голубые глаза Благодатского становились совсем голубыми, направленные в высокую темнеющую голубизну ранневечернего неба, легкий ветер чуть дергал его за волосы: все это снимал Неумержицкий. Говорил:

— Повернись так, сделай — чтобы каблук во-он туда упирался. Лицо попроще, Благодатский, попроще, девок здесь еще пока что нету…

Сразу после этих слов — долетали издалека крики: приближалась по центральной аллее к Вампирскому склепу группа готов.

— Ну вот бля, готы! — радостно говорил Неумержицкий, делал еще несколько снимков, передавал фотоаппарат — Благодатскому: — Щелкни и меня тоже — тут, наверху. И давай спускаться, пока эти не пришли, а то — залезут сейчас все сюда: крыша рухнет на хуй!..

Благодатский делал несколько снимков, понимал: неудачные. Быстро спускались и прятали возле стены склепа, среди обрезков стройматериала — лестницу.

Приходили готы: знакомые и незнакомые, пьяные и не очень. Располагались возле Вампирского склепа, принимались пить и беседовать. Благодатский и Неумержицкий находили себе компанию: первый терся поближе к готочкам, второй — к чужому алкоголю. Занимались тем, чем любили заниматься: Благодатский — обращал на себя внимание, высказывал суждения по различным вопросам; Неумержицкий — незаметно глумился над бестолковыми готами, не забывая при этом расспрашивать их — как и что, а также — потреблять дармовой алкоголь.

Благодатский внимательно осматривал широко разместившихся по площадке возле склепа готов: Евочки среди них не наблюдалось. Наблюдалась Джелли: подходил к ней, начинал разговаривать. Говорил, что тусовался с Евочкой: хотел выяснить про «лов».

— Ева? — спрашивала Джелли своим вечно хрипловатым голосом и сильно затягивалась сигаретой, втиснутой в длинный черный мундштук. — Ой, я ее так люблю, она такая классная…

Как именно она ее любит — узнать не удавалось. Спросить напрямую стеснялся. Думал: «Может, когда выпьем как следует — тогда будет попроще, тогда спрошу…»

— А как вы тут вчера потусовались, нормально?

— Ой, мы тут бухали, бухали… Я прямо и не помню, чем все кончилось. Не могла даже потом через забор перелезть — пацаны помогали. Круто было… А один мудак так ваще нажрался: блевал тут, по земле ползал и во-он на том надгробии имя свое черным маркером написал! Ему пизды даже кто-то хотел дать, а потом передумали. Правильно, хули с него возьмешь, с такого бухого…

Благодатский подходил к надгробию: в углу, на темно-буром граните, повыше фамилии, имени и отчества какого-то советского инженера — красовалась надпись: «Necros» — большая, жирная и пьяно-неровная. На земле возле могилы четко виднелись следы впитавшейся в кладбищенскую землю рвоты: красновато-желтые разводы с крошечными кусочками недопереваренной пищи.