Гилберт Адэр - Буэнас ночес, Буэнос-Айрес

В тот вечер, когда он обо всем мне рассказал, мы с ним поменялись ролями. Это у него занятия кончились раньше, чем у меня, это он помахал мне из кафе (где я так часто сиделв засаде, ожидая хоть кого-нибудь, с кем можно поговорить). Мик даже занял тот самый столик у окна, за которым я ожидал бедного Фери в не такой уж давний день, когда уверял его, будто он еще не на пороге смерти. Подходя теперь к Мику, я заметил, как он бросает плотоядные взгляды на пару у стойки бара — точнее, на одного из членов пары, великолепного представителя арийской расы, немца, австрийца или шведа, двадцатилетнего парня, весьма соблазнительного в своих модных кожаных штанах, с гривой белокурых волос и улыбкой на веснушчатом лице, напоминающем веселую рожицу на приколотом к лацкану значке. (Второй член этой пары был французом средних лет с бородкой и по-студенчески обернутым вокруг шеи красным шерстяным шарфом.) Значит, подумал я, усаживаясь напротив бледного и еще более небритого, чем обычно, Мика, каковы бы ни были его проблемы — а об их характере я догадывался, — по крайней мере вкуса к смазливым мордашкам он не утратил.

И действительно, когда я собрался спросить Мика, в чем дело, он немедленно замахал на меня руками, призывая к молчанию, чтобы иметь возможность слышать игривый разговору стойки бара. Говорил, понятно, по большей части француз, и то, что нам удавалось подслушать, было буквально цитатой из руководства по соблазнению малолеток. Присутствовали все необходимые элементы — болтовня обо всем на свете, кроме того, что представляло главный интерес, кокетливое сравнение возраста (паренек, Франц, оказался девятнадцатилетним), снисходительное добродушное пощелкивание языком по поводу вредных привычек молодежи («Tu fumes trop, tu sais» [97] Tu fumes trop, tu sais (фр.) — ты слишком много куришь, знаешь ли. ), обязательная ссылка на нравы Древней Греции («Ah oui, les Grecs…» [98] Ah oui, les Grecs… (фр.). — Ах да, греки… — пробормотал Франц на своем гнусавом французском: тут и ему стало все понятно) и, наконец, когда мы с Миком уже гадали, чем дело кончится, — недвусмысленное предложение. Дальше все пошло как по маслу. После примерно семи секунд положенных по протоколу размышлений веснушчатый Франц кивнул, сунул в пепельницу недокуренную сигарету, нагнулся, чтобы спрятать мятую пачку «Мальборо» в одном из своих толстых шерстяных гольфов (продемонстрировав при это весьма сексуально поцарапанное колено), и последовал за потасканным лягушатником.

Мик откинулся на стуле и улыбнулся мне.

— Я и сам бы лучше не справился, — сказал он. — Надеюсь, ты слушал и мотал на ус?

— Зачем ты хотел со мной встретиться? — спросил я.

Тут нас отвлек официант, принявший у меня заказ. Потом Мик, улыбка которого исчезла, словно ее смахнул с его лица дворник (опять Мик был прежним, быстро меняющим грим актером), проговорил:

— Я хотел, чтобы ты узнал первым, — и после короткой паузы добавил: — У меня это.

— Что «это»?

— Сладчайший Иисус, Гидеон, как ты думаешь, что у меня может быть? Чувство ритма? — Он закурил сигарету. — СПИД, что же еще. Ох, только, пожалуйста, не говори всяких глупостей… — его пальцы застыли в

воздухе, как пара ворон на заборе, — и банальностей. Это официальное заявление.

На самом деле, хоть Мику я этого и не сказал, его слова не оказались для меня сюрпризом; до этого момента я, правда, питал надежду на то, что раз Мик при его образе жизни СПИДа не подцепил, болезнь эта не может быть так беспощадна, как о ней говорят. Теперь же я точно знал, что страшные слухи правдивы.

Однако мне предстояло открыть для себя, что можно испытать шок, даже когда слышишь давно ожидаемое сообщение; мне не понадобилось прибегать к вежливому выражению сочувствия или, как сказал бы Барри, делать искреннее лицо. Я уже писал о том, что сначала Мик мне не нравился — в основном, наверное, потому, что был просто не в моем вкусе, — но потом я узнал его лучше, а, как кто-то сказал, наши самые близкие друзья не те, кто больше всего нам симпатичен, а те, кого мы знаем дольше всего.

Меня поразило, как тогда в квартире Фери, полное отсутствие истеричности, сентиментальности. Мик спокойно рассказал мне о появившихся у него симптомах — особенно о мучившем его несколько недель поносе, сделавшем его жизнь постоянным кошмаром (особенно он боялся, по его словам, обкакаться на занятии) и наконец заставившем его обратиться к врачу, который как раз накануне и сообщил ему страшный диагноз. Тот самый Мик, который перебрал неисчислимое множество «крра-а-асавчиков», отбрасывая их, как потерявшую вкус жвачку, стоило выветриться новизне ощущений, оказался способен говорить со мной о своей смертельной болезни, проявляя всю ту зрелость, которой ему не хватало в бесконечных сексуальных похождениях, приведших его к печальному концу.