Хорхе Борхес: Страсть к Буэнос-Айресу (Стихи)

Ввечеру гасит краски дворик утомленный. Понапрасну полная луна прежней страсти ждет от небосклона. Дворик, каменное русло синевы, сбегающей по кровлям. Вечность, безмятежна и светла, на распутье звездном замерла. Краткий праздник дружбы потаенной с чашею, беседкой и колонной.

Колода перекраивала жизнь. Цветные талисманы из картона стирали повседневную судьбу, и новый улыбающийся мир преображал похищенное время в безвредные проделки домашних мифов. В границах столика текла иная жизнь. Лежала незнакомая страна с горячкой ставок, риском понтировки, всевластьем меченосного туза — всесильного Хуана Мануэля и кладезем надежд — семеркой черв. Неспешный мате умерял слова, перипетии партий повторялись — и вот уж нынешние игроки копируют забытые сраженья, и воскрешаются за ходом ход роды давным-давно истлевших предков, все те же строки и все те же штуки столице завещавших навсегда.

Пронес отвагу через Кордильеры. Не уступил ни кряжам, ни врагу. Его рука не знала колебаний. Вошел в Хунин с победой, закалив испанской кровью пики перуанцев. Подвел итог пережитому в прозе сухой, как боевой сигнал рожка. Скончался в ссылке. От него осталось немногое: лишь слава и зола.

Та роза, которая вне тленья и стиха, — всего лишь аромат и тяжесть, роза чернеющих садов, глухих ночей, любого сада на любом закате, та, воскресающая волшебством алхимика из теплой горстки пепла, та роза персов или Ариосто, единая вовеки, вовеки роза роз, тот юный платонический цветок — слепая, алая и для стиха недосягаемая роза.

Красное дерево в смутном мерцанье шпалер длит и длит вечеринку. Дагерротипы манят мнимой близостью лет, задержавшихся в зеркале, а подходишь — мутятся, как ненужные даты из памяти стершихся празднеств. Сколько лет нас зовут их тоскующие голоса, едва различимы теперь ранним утром далекого детства. Свет наставшего дня будит оконные стекла круговертью и гамом столицы, все тесня и глуша слабеющий отзвук былого.

В тиши гостиной, где цедят время строгие часы, уже не горяча и не тревожа крахмальную опрятность покрывал, чуть охладивших алый пыл каобы, укором друга кто-то уронил зловещее и родственное имя. И лег на время профиль палача, не мрамором сияя на закате, а навалившись мраком, как будто тень далекого хребта, и бесконечным эхом потянулись улики и догадки за беглым звуком, брошенным мельком. Своею низостью вознесено, то имя было разореньем дома, безумным обожаньем пастушья и страхом стали, холодящей горло. Забвение стирает долг умерших, оплаченный натурою смертей; они питают Время, его неутомимое бессмертье, чей тайный суд за родом губит род и в чьей до срока отворенной ране — последний Бог в последнее мгновенье ее закроет! — вся людская кровь. Не знаю, был ли Росас слепым клинком, как верили в семье; я думаю, он был как ты и я — одним из многих, крутясь в тупой вседневной суете и взнуздывая карой и порывом безверье тысяч.

Теперь неизмеримые моря простерты между родиной и прахом. И жизнь любого, сколь бы ни жалка, торит свой путь в ничтожестве и мраке. И Бог его уже почти забыл, и это милость, а не поношенье — отсрочка бесконечного распада минутным подянием вражды.

Не символическая смена цифр, не жалкий троп, связующий два мига, не завершенье оборота звезд взрывают тривиальность этой ночи и заставляют ждать тех роковых двенадцати ударов. Причина здесь иная: всеобщая и смутная догадка о тайне Времени, смятенье перед чудом — наперекор превратностям судьбы и вопреки тому, что мы лишь капли неверной Гераклитовой реки, в нас остается нечто незыблемое.

Свободен от надежд и сожалений, абстракция, неуловимость, нечто безвестное, как завтра, каждый мертвый — не просто мертвый, это смерть сама. Бог мистиков, лишенный предикатов, умерший не причастен ни к чему, сама утрата и опустошенность. Мы забираем все, последний цвет и звук: вот двор, который взглядом не обнимет, вот угол, где надежду ожидал. И даже эти мысли, наверное, не наши, а его. Как воры, мы на месте поделили бесценный скарб его ночей и дней.

Сегодня, после многих лет разлуки, вернувшись в дом, где я когда-то рос, я чувствую, что все кругом чужое.