Гилберт Адэр - Буэнас ночес, Буэнос-Айрес

Что еще? Меня как-то в июльскую жару посетил мой кузен Деннис, преподаватель маленькой закрытой школы в Букингемшире.

Ах, теперь я много думаю о Деннисе… Неженатый (и не собирающийся обзаводиться семьей, к отчаянию собственной матери, жаждавшей внуков) мужчина лет сорока, он был из тех учителей рисования, которые носят сомнительного качества темные рубашки и галстуки ручной вязки, неизменно съезжающие, как бы тщательно вы их ни завязывали, набок. Этот убежденный холостяк все летние каникулы проводил в одиночестве на Дальнем Востоке. Я подозреваю — хотя доказательств этому и не имею (сколько я себя помню, в семье его с комичным почтением всегда называли «очень замкнутым»), — что его «Дальний Восток» ограничивался притонами Манилы или Бангкока. При наших встречах дома — на юбилеях, крестинах и тому подобном — ему, естественно, и в голову не приходило просвещать меня, мальчишку на пятнадцать лет его моложе, насчет болезненных и все еще неразрешимых для меня проблем секса; очень может быть, что о моих мучениях он и не подозревал. Тем не менее в Париже мы с ним были рады видеть друг друга. По правде сказать, я ни разу «не уронил булавки», как говорят геи: не намекнул на свои трудности и опасения.

Мы с Деннисом обедали в «Куполе», катались по Сене на ярко подсвеченном bateau-mouche, [72] bateau-mouche (фр.) — речной трамвай. часами — до двух-трех ночи, пока мне не начинало хотеться распахнуть окно, чтобы выветрилась затхлая болтовня, — разговаривали в его номере; тема гомосексуализма висела в воздухе и словно просилась нам на язык, и тем не менее мы ее не затронули. Через неделю Деннис уехал, и хотя у меня не было ни малейших сомнений в его ориентации, вслух это признано так и не было.

О чем еще я могу вспомнить? Как-то я оказался свидетелем такой сценки в кафе «У Франсуа» (ультрамодного заведения в Шестнадцатом округе, которое когда-то было знаменито тем, что его посещал Жироду [73] Жан Жироду — известный французский писатель. ): за соседним столиком юный красавец — такой мог бы украсить обложку любого журнала для геев — с густыми белокурыми волосами, рельефной мускулатурой груди, видной под расстегнутой белой рубашкой, безупречными чертами лица (меня всегда занимала мысль: каково это, быть за таким лицом, а не перед ним), — пытался уговорить отправиться с ним в койку девчонку в красном шерстяном свитере — угловатую, похожую на мальчишку, с завязанными хвостом волосами. Сначала она проявляла игривую сдержанность и только качала головой, потом стала холодной как лед; когда наконец эта пара покинула кафе, парень проводил девчонку до такси, в котором та и уехала — в одиночестве.

Глядя на все это, я поражался пропасти, отделяющей гетеросексуальный мир от гомосексуального: будь я на месте девчонки, парень еще не успел бы договорить, как я воскликнул бы «Oui! [74] Oui! (фр.) — да! Oui Oui! Oui! Oui!» при одной только мысли о возможности провести ночь в объятиях этого длинного, угловатого, благоухающего тела; сидящие на бедрах джинсы вызвали в моем воображении почти не скрытые ими прелести… И что только корчат из себя эти привередливые обладательницы влагалища! Ну так что еще? После нескольких шаблонных писем, которыми я обменялся с родителями в первые месяцы своей парижской жизни, переписка наша прекратилась, хотя мать иногда звонила мне, интересуясь, как у меня дела, доволен ли я работой и не собираюсь ли перебраться из «Вольтера» в собственное жилье. (Для нее пребывание в отеле, каким бы скромным он ни был, казалось неслыханной роскошью; едва ли матушка представляла себе, насколько аскетична моя чердачная клетушка.) Я так и не сообщил родителям о своей вылазке в Лондон с Миком; даже когда у меня выдавалось свободное время, я предпочитал оставаться в Париже, отчасти потому, что не мог позволить себе пренебречь частными уроками, отчасти потому, что, хотя и мечтал о других странах, безоблачных небесах, пальмах и услужливых туземцах, путешествовать мне было не с кем, а о том, чтобы снова, как в Танжер, отправиться куда-то одному, мне и думать не хотелось. В одном из своих последних писем, пока еще мы письмами обменивались, мать спрашивала, не хотел бы я провести недельку в Оксфорде en famille, [75] en famille (фр.) — в кругу семьи. и я представил себе, как мы втроем — папа, мама и я — сидим в садике на полосатых шезлонгах и дремлем над воскресными газетными приложениями. Я тут же ответил, что путешествие из Франции в Англию — предприятие слишком ответственное и что глупо было бы с нашей стороны стремиться к этому, пока мы не начнем очень, очень друг по другу скучать.