Андрей Бычков: Белая линия

Но эти люди меня разглядывали уже довольно долго, и я почему-то им ничего не говорил, а тоже разглядывал их, переводя взгляд с одного на другого, и они просто смотрели на меня, и я вдруг поймал себя на чувстве, что у меня уже нет никакого страха перед этими людьми и что мне не надо захлопывать дверь. Это все было как-то дико, и я подумал, что раз уж я уже стою здесь, то лучше всего мне сделать вид, что я их не знаю, как будто вижу их в первый раз, а то, что минут двадцать назад произошло на «Речном», да и «произошло-то» – не то слово, этого как будто ничего и не было.

И тут вдруг один из них сказал:

– Простите, – сказал он.

И я почувствовал, что ему неловко говорить, мне показалось, что сейчас он начнет что-то просить у меня, но что, что я могу ему дать, ведь у меня нет никаких избытков, а если и есть немного денег, то почему, собственно, я должен их кому-то давать, чувство тревоги вновь попыталось вернуться ко мне, как оса, которая вдруг снова появляется и замирает рядом, но не садится и не жалит, и ее можно прогнать, махнув рукой. Но я как бы отстранился от этого чувства-осы. Брать у меня нечего. Нет у меня ничего такого особенного, ради чего стоило бы меня ограбить или даже убить. Ну ведь не из-за видеоплеера же. И потом, не только у того из них, кто начал говорить, у них у всех был такой извиняющийся, вежливый вид, совсем не такой, как когда они подошли ко мне на «Речном». Впрочем, и там тоже не было ничего страшного.

– Простите, – повторил первый, а я уже, отвлекшись, рассматривал других, думая: «Братья это что ли? Или двойники, то есть, тройники, четверники, пятийники? Уж больно похожи».

– Простите, – повторил первый в третий раз, но на этот раз с усмешечкой. – Но, как видите, это опять мы, Бычковы.

Меня как током рубануло от этой фразы, так было (с током) один раз, когда я ввинчивал лампочку в своей комнате, меня тогда ударило наискось как-то, в ключицу, ударило до синевы в глазах, такая пронзительная яркая синева, я даже подумал, что это смерть, и удивился, почему она так неожиданна (было два часа дня) и прекрасна. Потом уже были контакты, эти блестящие язычки в пластмассовом черном стаканчике, куда ввинчивают лампочку и которые я увидел, когда прошла синева в глазах.

«Какие еще, блин, Бычковы?! Я же не знаю никаких Бычковых!»

– Да, да, – раздались голоса других (один из них, я помню, покашливал в кулак). – Это мы, Бычковы.

– В чем дело? – сказал я, подсознательно думая, слышат ли они или нет стук, тук, тук, тук моего сердца, но ведь, в конце концов, как бы успокаивал я сам себя, как они могут слышать этот стук, ведь они же снаружи, а он, стук, внутри, он, стук, мой, и страх, который все же ужалил меня и теперь во мне разливался, потому что страх просачивается всегда в тончайшие каппиляры, он, страх, тоже мой.

– Дело ни в чем, – сказал самый последний, четвертый (или пятый?), который стоял за спинами первых и которого я даже сначала и не видел, потому что он стоял в тени и на него не падал впрямую свет из раскрытой кабины лифта.

Я вдруг опомнился и с силой захлопнул дверь и побежал в комнату. Я не знал, что делать, и просто бросился на кровать, уткнувшись лицом в подушку. «Этого ничего не было! Не было ничего!» – безмолвно прокричал я сам себе, с ужасом ощущая, что это не зависит уже от меня и что это было. Что, быть может, эти люди и сейчас стоят за дверью. А может, сейчас даже и начнут ее открывать, потому что у них наверняка есть отмычки и весь ужас в том, что они не боятся того, что я сейчас позвоню в милицию, что они спокойно успеют сделать то, что хотят, и спокойно уйдут до ее, милиции, приезда. Но я почему-то лежал и не звонил по телефону, хотя, как на верхнем этаже, как на верхней палубе парохода, из старого какого-то кино (почему-то было именно такое ощущение), медленно проплывала мысль, какое-то абстрактное и в то же время до боли конкретное словосочетание – «приезда милиции».

Я отомкнул лицо от подушки. Прошло, наверное, минут пятнадцать. «Бред, это все бред какой-то!» За окном было все то же серое неравномерное, с чернотами небо, и в одном месте оно довольно быстро раздувалось, и, быть может, если бы выглянуло в тот момент солнце, я и в самом деле подумал бы, что это какой-то бред и что ничего не было. Но солнце не выглядывало. Небо в этом месте было яркое серое, почти белое, там вполне могло бы быть и солнце, но оно было скрыто, и никаких доказательств никакого опыта, конкретного зрительного опыта не было. Потом я думал, что если я, может быть, и позвонил бы тогда в милицию, то это было бы бессмысленно. А что бы я им, в самом деле, сказал?