Андрей Бычков - Конский Левушка

– Отец – хорошо. Много работает, – произнес доброжелательно Лёва, поднося к носу кусочек «Рокфора».

Федор сидел на корточках и ел тайком на кухне изюм, Лев видел сейчас Федора, говоря «хорошо», говоря «много работает», Федор, облысевший, с торчащими космами на висках, с малиновым носом и безумными голубыми глазами, радостно поедающий последний изюм, вложивший последние деньги в «Чару» (так глупо и подло-возвышенно назывался банк), с надеждой жить на буржуазные проценты и петь лишь из благотворительности, а по вечерам рассматривать альбомы Боттичелли, аккомпанировать себе на рояле, иногда прерываясь, чтобы извлечь из памяти какой-нибудь афоризм, Федор, в шею вытолканный из оперы, где устроили стриптиз-клуб, продавший за бесценок рояль, погоревший в банке со своей надеждой на проценты, Федор, сидящий на водокачке, которую он, быстро сориентировавшись, арендовал, чтобы подкачивать буржуа, Федор, быть может единственным живым чувством которого, чувством заставляющим продолжать жить, было чувство любви к сыну, которому он запрещал подрабатывать, которого учил экономить, заставляя донашивать свои старые, коммунистического еще режима, вещи, и которому упорно внушал, что жениться можно только после тридцати, когда уже чего-нибудь достигнешь, Федор, живущий тайной надеждой, что его сын Лев, пройдя через муки образований, достигнет замка на том берегу, хрустального замка российского ренессанса, Федор, предупреждавший каждое движение дитяти, отдающий последние ботинки для путешествия, которое должно было бы по задумке венчать, направляя через Брюссель в Париж, через связи Элоизы, через отвращение к ней, через стоившее так много душевных усилий примирение, через письма, которые он писал Элоизе от лица матери Льва, своей жены, направляя будущее сына в Сорбонну, не догадываясь, что тот в сердцах называет его Федором, а когда он, Федор, по-отечески властно поправляет ему на людях воротничок, то про себя просто Федькой, и дело не в соринке, попавшей в глаз, и слеза – не слеза, а лютая капля бессильной ненависти, подлой и еще более подлой, оттого что приходится улыбаться, наклоняясь, вырывая наклоном тела воротничок из ногтей отца, ссылаясь на развязавшийся шнурок, извиняясь перед рыхлыми пожилыми его подругами, несчастными культурными работниками несчастного подлого государства, предающего свою культуру уже во второй раз всего за один век; «Что диктатура пролетариата, что диктатура буржуа», – аристократично зевали подруги, прикрывая зевоту изящными толстыми пальцами, делая вид, что не замечают неучтивого недуховного наклона Лёвы к слегка ослабленному шнурку…

– Папа много-много работает, – повторил Рубинштейн.

– Он по-прежнему поет?

– Нет, теперь он откачивает воду.

– Какую воду? – удивилась Элоиза.

– Из пруда… пруда за бывшей свинофермой совхоза, фильтрует ее американским устройством и подает в поселок коттеджей, выстроенный недавно нашими новыми русскими бизнесменами.

– Я ничего не знала об этом, – удивленно сказала Элоиза. – Так вот откуда у вас деньги.

– Вы же знаете, тетя, что это деньги для меня, – усмехнулся Лев, ловя вдруг себя на странном чувстве какого-то подземного единства со своим отцом, как будто тот был сейчас здесь и Лев с ним перемигивался, чувстве какой-то подвальной причастности к роду, к семье, от которой всегда в мечтах он, Лёва, хотел избавиться, начитавшись еще в детстве прекрасно отвратительных, одурманивающих, разрушительно классических книг, а может быть, это снова было то, тот далекий ночной разговор родителей о чрезмерной развязности рук Элоизы… – Для моего образования, – твердо закончил он, глядя тете в глаза, словно за его спиной стояли и Федор, и Лида (мать), и его, Льва, не существующие пока дети и внуки.

– Д-да, – дернула щекой Элоиза и отбросила салфетку, давая понять, что и она не лишена музыкальности и часто угадывает ноты вместо слов. – Кстати, вот рекомендация господина Фаржа, с которой ты поедешь в Париж. Не скрою, что это мне стоило довольно дорого. – Она в свою очередь уперлась взглядом в племянника. – Ведь Фарж тебя и в глаза не видывал, и ты не сдавал ему никаких экзаменов в Королевском лицее.

– Я мог бы и сдать, – тихо сказал, не отводя взгляда, Лев.

– Не надо! – в сердцах выкрикнула Элоиза. – Я сделала это не ради тебя, а ради твоей матери, которая думает, что я с тобой… с твоим…

– Тетя Элоиза, прошу вас! – поднялся Лёва, почти отбрасывая неудобный бельгийский стул.