Павел Тетерский - Клон-кадр

Она качает головой:

— Не нравится. Вообще говно фраза. Полное.

Потом мы молчим. Не очень долго, но какое-то время. Периодически переглядываемся, хотя в основном смотрим на дорогу. На дороге — все как обычно. Москва, 2*** год, час пик. Открытые окна в случае отсутствия кондиционера, закрытые — в случае его наличия. В «жуке», разумеется, никаким кондиционером и не пахнет: оба боковых окна открыты на полную, впускают в тесную кабину выхлопной дым и звуки клаксонов извне.

Я не выдерживаю первым:

— Слушай, я очень хочу узнать. Опять-таки, ничего не подумай. Но: ты вообще довольна тем, что так все получилось?

Она какое-то время думает (или делает вид, что думает), потом бросает в противоположную от меня сторону так, что я почти не слышу:

— Трудно сказать. Наверное, да.

Пробка зависает уже окончательно — невооруженным глазом видно. Полный ноль движений как в нашу, так и в противоположную сторону. Когда вы стоите в пробке, вы всегда чувствуете, насколько она серьезна — независимо от того, на сколько метров вперед вы видите через лобовое стекло. Метафизика, конечно, но так оно и есть на самом деле.

Я подумал: хорошо, что мы попали в эту пробку, а она, видимо, что-то для себя решив, начала:

— Знаешь, я думаю, что такой разговор рано или поздно все равно должен у нас состояться, поэтому лучше, чтобы он состоялся раньше. Раз уж так получилось… такая встреча. Понимаешь, то, что было у меня с тобой и что у меня есть сейчас, — совершенно разные вещи…

— Я не имел в виду нас с тобой… — попытался вклиниться я (просто так, на автомате, чтобы отмазаться и перестраховаться, сам не веря в суть произносимого), но она отмахнулась от меня, как от насекомого:

— Нет, имел. Когда ты спросил меня, довольна ли я, ты имел в виду именно это. С кем мне лучше — с тобой или с ним.

Она улыбнулась:

— Ну я ведь женщина.

— Я понимаю.

Разумеется, она была на сто процентов права. Именно это я и имел в виду.

— Так вот, — продолжила жена Ролана Факинберга, — я отвечаю: это совершенно разные вещи, которые нельзя сравнивать. То, что я тебя любила — действительно любила, понимаешь? — не дало мне ничего, кроме осознания собственной ущербности. Ты никогда не знал, что тебе самому нужно, зато четко понимал, что я тебе никогда не смогу дать. И я тоже прекрасно понимала. Я знала, что все, что я могу тебе дать — готовый ужин после работы, тапочки под кроватью и семейный уют, — я знала, что этого для тебя недостаточно. Правда, я так и не смогла понять, чего же ты хочешь. Так же, как и ты сам… А ты бы попробовал прожить три года с осознанием того, что ты не можешь дать самому дорогому в мире человеку того, что он хочет…

Это уже перестало быть ответом на заданный мной вопрос. И даже развитием той идеи, с которой она начинала монолог. Единственное, чем это до сих пор являлось: это до сих пор являлось выяснением отношений. Произносимым спокойным тоном и без всяких претензий, просто констатацией и так известных всем фактов, но все же — выяснением отношений. Стандартный расклад.

Я положил свою руку на ее (ее рука: лежала на круглом набалдашнике рычага переключения передач).

— Ты считаешь, я не пробовал? Я ведь чувствовал то же самое по отношению к тебе. Так же понимал, что не могу дать тебе то, чего ты хочешь. Ведь ты всегда хотела волка, который не смотрел бы в сторону леса. Разве нет?

Она потрепала меня по голове (в машине я снял бейсболку, правда, очки оставил — предвечернее солнце стояло еще довольно высоко и палило прямо в глаза, а от хилых «жуковских» солнцезащитных козырьков толку было немного).

— Я очень благодарна тебе за то, что ты держался молодцом и старался не показывать, куда ты смотришь на самом деле. Но, знаешь… Ты мог заморочить голову мне, но ты никогда не обманешь нашу интуицию. Я все равно понимала, что сковываю тебя. По рукам и ногам.

— Понимала — и молчала?

— А разве был смысл говорить? Был смысл что-нибудь сделать. Я и сделала.

Ловлю себя на том, что уже несколько минут в течение всего этого разговора поглаживаю скрытый щетиной шрам на подбородке. Щетину я начал отращивать совсем недавно — на данный момент она еще не доросла до того, чтобы считаться бородой. А почесывание шрама суть признак волнения. Настоящего волнения. Удивительное рядом.

Все, что я смог ей ответить:

— Извини. На самом деле я очень виноват перед тобой.

Она познакомилась с Факинбергом где-то у себя на телевидении. В то время она работала ассистентом режиссера в «Останкино», снимала там какие-то попсовые сюжеты. При той частоте, с которой Ролан Факинберг светился в поганом ящике, было бы просто странно, если бы они не познакомились. Думаю, он знал всех телевизионщиков Москвы, Питера и крупных городов третьего ранга. А может, вообще всех телевизионщиков. Включая пропитанных самогоном неудачников, работающих на каком-нибудь местечковом кабельном ТВ в Ямало-Ненецком автономном округе.