Александр Трокки - Молодой Адам

На улицу я вышел незамеченным. В тёмных переулках, ведущих к центру города, я встретил лишь одного человека, а потом, совсем по другой дороге я вернулся к реке на баржу. Элла, тогда всё ещё только жена Лесли, не спала, когда я вернулся.

— Это ты, Джо? — окликнула она меня с кровати.

В темноте я слышал, как храпел Лесли.

— Да, — ответил я.

— Самое время вернуться! Что это тебе, ночлежка? Я не ответил.

Когда я лёг на свою кровать, мне стало грустно и страшно. Господи! Почему? Это не должно было случиться. Я совершенно не мог себе представить, что больше никогда не увижу Кэти.

Тогда дело ещё не получило огласку. Из газет было ясно только одно: в убийстве обвинили водопроводчика. Я понимал, что расследование продолжалось, и отсутствие информации в прессе меня угнетало.

Когда я всё трезво оценил, я понял, что у полиции не было причин даже допрашивать меня, а не то что подозревать. Но дни шли, а в газетах по-прежнему ничего не говорилось о преступлении. Меня пугало такое затишье и то, что сам я не мог ничего предпринять, чтобы прояснить ситуацию, не рискуя при этом привлечь к себе внимание и ухудшить собственное положение.

Я хотел действовать. Мной завладел совершенно беспричинный страх того, что я не сделал что-то важное, и таким образом неосознанно спровоцировал неведомую мне цепную реакцию. Мне оставалось только ждать. Затишье не могло длиться вечно. Рано или поздно суд над водопроводчиком должен был состояться. А пока я не мог точно сказать, что в данный момент находился в более (или менее) опасном положении, чем раньше. И эта неспособность отождествить конкретную угрозу с конкретным временем, местом или личностью, делали меня мрачным и замкнутым. Иногда на улице мне казалось, что за мной следят, и тогда я сворачивал на другую дорогу, путал след, заходил в тупик или садился на первый попавшийся автобус. Но, отойдя от паники, я понимал, что слежка за мной была маловероятна. Если бы меня стали подозревать в причастности к этому делу, тут же вызвали бы на допрос. Они бы не стали ходить вокруг да около.

Оказалось, я не мог думать о судьбе Гуна в отрыве от собственной судьбы. Я бы не стал преувеличивать степень собственного сочувствия к этому бедному идиоту. Я его даже не знал. Как представитель трудолюбивого рабочего класса, он, в каком-то смысле, был моим врагом. Не люблю я тех, кто считает работу высшей добродетелью. А ещё он, в отличие от меня, слепо принимал все ценности того общества, которое собиралось вынести ему приговор. Конечно, я знал, что он невиновен. Но и на мне не было никакой вины. Я не мог уверить всех в его невиновности, не признав виновным себя самого. Тогда сложилась бы обратная ситуация. Курьёз заключался в том, что мы оказались соперниками: приговор одного означал свободу другого. Его арест был не менее нелепым, чем то положение, в котором мог оказаться я по воле глупого общества вечно зацикленного на моральном очищении: «Как? На ней не было трусиков?» Когда я думал о Гуне, он представлялся мне частью большого спрутообразного организма, который, заметив отдельное жилище, называл это жилище плохим. Бедолага Гун влип. Это было ясно из газет. Если его признают виновным, приговор судьи будет предсказуемым. Спрут его задушит. Гун будет знать, что он невиновен, но он, несомненно, будет убеждён, что виноват кто-то другой, например я, хотя он меня и не знал. Мне даже было его жаль, несмотря на то, что он считал меня виновным. От этого ни он, ни даже спрут, не становились плохими, просто им не хватало ума. Мы с Гуном от этого пострадали, и лишь один из нас мог выйти сухим из воды. Полиция могла бы принять мою версию о несчастном случае. Но существовала сильная вероятность обратного. Я не мог рисковать. Моя ответственность в этом деле была лишь удобной выдумкой общества, которая бог знает сколько человек сделала соучастниками собственного убийства.

Вовсе не симпатия к водопроводчику привела меня на Блэк Стрит. Я пошёл туда в призрачной надежде найти то, что прояснит моё собственное положение. Может быть, где-нибудь в этот самый момент какой-то клерк в полицейском участке изучает стопку документов. Потом он пойдёт по коридору какого-нибудь здания и положит папку на чей-нибудь стол. Меня пугала анонимность людей, которые в этот самый момент могли работать против меня, не потому что они что-то против меня имели, а потому что они были частью безличной машины, которая функционировала для того, чтобы наводить порядок, объяснять природу странных вещей, вроде трупов, следить за тем, чтобы в случае преступления закона, кто-то ответил бы за него, дабы была сохранена моральная основа системы. Эти люди, кем бы они ни были, спали со своими жёнами, по воскресеньям вывозили детей на пикники, при случае говорили друзьям, что расследование продвигается быстро, в таком же тоне, как если бы речь шла о разгадываемом ими кроссворде. Во всём этом было что-то кошмарное — эта машина могла в любой момент сделать меня частью своего сложного механизма.