Джон Кинг - Тюрьма (The Prison House)

Охуевший, я хватаю железную решетку и наступаю на убийцу, Элвис и Иисус тянут меня назад, орут и вопрошают: «Кому, я думаю, будет лучше, если откажусь от работы – они знают, что ты думаешь, что я думаю -меня отправят обратно в Семь Башен и оставят отбывать остаток срока с теми человеческими отбросами -лицемеры – и я смотрю на их лица и вижу двух жалких людей – безвольные ебаные отбросы – и они говорят, что ненавидят эту работу и чувствуют себя так же, как и я, но зато нас освободят; и если не мы будем убивать этих животных, то это сделает кто-то другой, и вот они чего стоят, мои два благочестивых друга, с их пустыми идеалами и фальшивыми мечтами, они говорят и говорят и никогда не скажут стоящего. Я отталкиваю их прочь и бегу вперед, разбиваю решетку о лицо убийцы поросят – в конце я бью этого пиздюка еще дважды, он падает на пол, и его голова раскалывается, и роботы идут на меня толпой, а поросята визжат и пытаются сбежать, но тут негде спрятаться; и я машу решеткой на механических людей, а они пытаются выхватить ее и размахивают ножами, но они слишком трусливы, чтобы пусть в ход ножи, потому что могут потерять эту работу; и я хватаю за голову какого-то человека, и он падает, и они прыгают па меня; и я выронил решетку, и я царапаюсь и кусаюсь, как мартышка-гоблин, и это действительно их напугало; и вот бегут надзиратели и вздергивают меня на ноги и тащат к двери, а я пытаюсь высвободиться, и побежать обратно, и пнуть убийцу поросят в его чертово лицо, его окровавленная жертва дергается в конвульсиях смерти; и надзиратели лупят меня своими дубинками, а я едва это чувствую, толкаю их в спины и нетвердой походкой выхожу на чистый воздух этого грязного мира; и получаю еще больше ударов по черепу и по спине, нет смысла искать хорошее в людях, потому что большинство из них – трусы, чьи слова не стоят и ломаного гроша; и я останавливаюсь на середине двора и падаю на колени, наклоняюсь над их превосходным бетоном и освобождаюсь от блевотины, и пусть все это выйдет из меня вместе с потоком тошноты, я избавляюсь от их несправедливости, и от своей вины, и истинной гнилости этой жизни.

Тюрьма – это вояж открытий, путешествие в глубины ночи, самой длинной ночи в человеческой душе, и может, я скажу страшную вещь, но это было благословением, спрятанным под самой уродливой маской. Семь Башен очистили меня. Ничему не научили меня, но заставили меня познать себя. Когда меня освободят, я буду делать это с гордо поднятой головой. Это мое образование. Мое откровение. Потому что путь может быть долгим и путь может быть трудным, но кого это ебет, это больше, чем о времени и пространстве. Моя невинность за пределами понимания их лицемерных судов и убогого наказания, их гнилых взяток и выборов, их жалких попыток заставить меня вылизывать их ботинки, и спасибо им за то, что оказали мне такую честь. Я отвергаю их свободу и все еще дрожу после того, как на секунду заглянул в ад, который в миллион раз страшней заключения в самой жуткой тюрьме, я сижу один в фургоне, который везет меня назад, в Семь Башен.

Оцепенелый, охуевший, я проезжаю туманные поля, вижу, как птицы перелетают с телеграфных столбов на деревья, шелестят перышками и взмывают в небо. Я скорблю о невинных в скотобойне, мне жаль их экзекуторов, механических людей, которые продали свои души и разрушили последнее зерно чистоты. Я покачиваюсь от движения фургона, мимо пробегают поля и леса, а Элвис и Иисус работают над шеями поросят и ягнят. И я презираю их так же сильно, как и Директора, а может, даже сильней. Ферма – это фабрика, и там нет места для этого неженки. Они могут принимать свой ежедневный душ, и жрать хорошую еду, и жить в отдельных камерах. Дайте мне шанс ходить на сафари и принимать горячий душ пять минут в неделю, дайте мне пахнущее плесенью одеяло и переполненную общую спальню, где живут страстные люди, которые убивали и расчленяли под жаром момента, безумные ебаные мартышки, которые никогда не спят, и того психопата в пижаме, человека, который сжег мой дом и поставил меня лицом к лицу с пожаром, случившимся много лет назад. И я бормочу что-то сам себе, как будто я сошел с ума, а может, так оно и есть.

Деревенская земля летит размытым потоком зеленого и желтого, потом возникают скалы с растительностью, и у меня пульсирует в голове. По обочинам дороги вырастают здания. Проходят люди. Гудят машины. И мы движемся к окраине города, и я смотрю в окно, но не чувствую приступа боли и сожаления, замечаю женщин и думаю о Семи Башнях и о том, что там полно мужчин. Это грубый мужской мир. Женоподобные, и неверующие, и гомосексуалисты, – все они мужчины, и пока человек не войдет в тюрьму, он не поймет, что значат женщины, что без них он существует только половина жизни. И приходит время, в суде ли, в полицейской клетке, по прибытии или после долгих месяцев и лет в тюрьме, когда каждый мужчина зовет свою маму. Даже старики, сидящие в полицейском участке, всхлипывают во тьме и хотят снова стать маленькими и начать все с начала. Большинство мужчин даже не подозревают, что они плачут. Мы не хотим идти в школу и учиться этой новой манере поведения, не хотим встать и драться за свою жизнь на игровой площадке и в тюремном дворе.