Владимир Козлов - Школа

– А можно с вами посидеть на подстилке? А то у нас не на чем: приехали на великах, ничего с собой не взяли.

– Ладно, садитесь.

У них была колода карт, и мы стали резаться в дурня, по парам: я с Батоном, и они вдвоем. И мы все время дули, потому что Батон – тупорылый, вообще не соображает. У нас сигарет не было, а у баб – пачка «Столичных». И я у этой, с восьмого «б», попросил сигарету.

– А ты знаешь, что хер, завернутый в газету, заменяет сигарету?

Я тогда начал ее лупить по плечу – не сильно, но так, чтоб поставить синяк – «на память». А она лахала – типа, ей нравилось. А сигарету все равно дала – одну на двоих с Батоном. Я подкурил, а она спросила:

– А вы за Рабочий лазите?

– Само собой.

– Врете вы все, маленькие вы еще.

Я ей тогда руку заломил, повалил – и начал молотить по спине. Не со всей силы, само собой. А она только лахала и ногами брыкалась, хотела попасть по яйцам, но не попала.

Мы их довезли на великах до Рабочего – на рамах. Она придвинулась ко мне, и я трогал ее груди, когда рулил – типа, случайно.

Потом я ее не видел до сентября, до школы. А в школу пришли – она деловая такая: девятый класс, что ты, что ты. Понадевали с подругами красные колготки и короткие платья, деловые – не подколоться. Я раз поздоровался, а она не ответила, притворилась, что не знает.

Дома родоки не спят, хоть уже два часа ночи. Только захожу в комнату – мамаша начинает орать:

– Ну наконец-то! Где ты ходишь?

– Гуляю.

– А сколько времени, ты не знаешь?

– Я взрослый человек. Мне шестнадцать лет.

– Когда будешь жить отдельно, тогда и будешь взрослый человек. А пока живешь с нами…

Батька молчит – сидит на диване и смотрит на нас. Мамаша поворачивается к нему.

– Ну, скажи ему хоть что-нибудь. Может, он тебя послушает. Если он мать ни во что не ставит, то, может, хоть ты, отец, повоздействуешь.

– А что я скажу? Сын дома – живой, здоровый. Все нормально – что тут еще сказать?

Он немного датый – не в жопу пьяный, а так, чуть-чуть.

– С тебя толку никакого. Ладно, ложимся спать. Из-за вас вечно не выспишься. Завтра опять будет сердце болеть.

Встаю поздно, почти в двенадцать. Захожу в туалет посцать, потом – на кухню завтракать. Вся кухня заставлена банками с огурцами – родоки вчера закатывали. У нас уже вся квартира забита всякими закатками: огурцы, помидоры, клубника, клубничное варенье. Даже ставить некуда: банки стоят в комнате под столом и под кроватью.

Достаю из холодильника пакет молока, отрезаю ножом уголок. Сосу молоко, жую черный хлеб. Вкусно.

До вечера делать нечего, по телевизору – одно говно. Я копаюсь в стенке, в мамашиных ящиках, достаю книжку «Здоровье женщины», обернутую в газету. Я ее первый раз нашел года три назад – там есть картинки голых беременных баб, и потому мамаша ее от меня прятала. Я тогда ее всю пересмотрел, а потом, когда начал дрочить, доставал иногда и дрочил на эти картинки, когда ничего другого не было. Последний раз – наверно, классе в восьмом. Снимаю газетную обертку, чтоб посмотреть обложку. Под газетой – несколько сложенных пополам тетрадных листков. На них мамашиным почерком переписаны частушки.

И так – на всех листках, вместо матов – «п… а», «х..», «е…ь». А частушки, в основном, говно. Некоторые я знаю – слышал в школе и на районе. Не знал, что мамаша таким увлекается.

В шестом классе я случайно засек, как батька с мамашей ебутся. Ночью проснулся – сцать захотел. Слезаю с кровати, слышу: диван скрипит. Выхожу из-за шкафа, где моя кровать стоит, – батька лежит на мамаше, трусы с жопы стянуты, у нее ночнушка задрана, а больше ничего не видно: темно. Я тогда уже все знал про это, но сам, конечно, не видел. Я тусанулся, само собой, – малый был. Сцать не пошел, залез назад на кровать, лег и слушаю. Батька дышит тяжело, диван скрипит. А я уже терпеть не могу, усцываюсь. Потом все стихло, и батька захрапел. Я тогда тихонько, бочком, на цыпочках – в туалет. Сцал – и тащился, такое облегчение было – вообще.

А после того ни разу не засек их за этим делом. Я сплю крепко, редко просыпаюсь, а может, они и перестали. Пацаны говорят, если много пить, как батька, то перестает стоять.

Гуляем с Ленкой по городу. Спускаемся к Днепру – не на «детский» пляж, где я малый купался с родоками, а на большой, «взрослый». Сегодня холодно, и на пляже никого нет. Торчат в песке ржавые грибки и деревянные раздевалки, тяп-ляп помазанные голубой краской. На «детском» пляже в раздевалках всегда воняло сцулями, особенно вечером, когда заходил переодеть плавки на трусы и песок под ногами был мокрый – противно даже на него становиться: вдруг это не вода, а сцули?