Вика Соева - Девочка, которая любила Ницше, или как философствовать вагиной

— Сто баксов в час, и мы почитаем ее вместе в любое удобное для тебя время.

Рожа наливается гноем:

— Какие сто баксов? К-к-куда?

— Розовые. Можно зеленые. А куда — сам решишь. Хочешь — анально, хочешь — вагинально, а пожелаешь, то можно и орально, но тогда придется позвать дополнительную чтицу. Устраивает?

Клиент дуреет. Отодвигается, обмякает, тускнеет. Скоморох щерит редкие зубы, повисает на плечах гнилостноротого, корчит злую маску навязчивой бляди и проводит длиннющим языком по его судорожно дергающемуся кадыку. Немытая, нечистая рука с обкусанными когтями вцепляется в промежность.

— Стоит, — сообщает скоморох. — Ох, как стоит! Да, а?! Тебя ведь спрашиваю, promudohuyeblyadskaya pizdoproyebina, nyev'yebyenno ohuyevayuschaya от собственной oblyadipizdyenyelosti?

Толпа продолжает висеть на общественных вешалках подземного транспорта, вцепившись тоскливыми взглядами в книжки, газеты, соседей и прочую окружающую действительность.

Счастливчик омертвело ворочает бельмами и что-то шепчет трясущимися губами.

— Хочешь ее, хочешь? — шипит скоморох.

Пытаюсь встать, но получаю грязной пятерней по лицу. По yebalu, уточняет некто сзади.

— Девушку, значит, возбудил, а теперь и палка — не палка?! — вопиет убогий.

Липкое безумие хлещет из всех отверстий бытия. Юбку задирают до ушей. Чувствуешь обреченную беззащитность. Держусь за книгу и очки. Трусики — в одну сторону, колготки в другую. И тут накатывает долгожданный смех. Срабатывает спасительный триггер. Химический спусковой крючок. Если думаете, что лишь трение гениталий приводит к оргазму, то в сексе вы продвинулись не дальше восьмидесятилетней старой девы. Что может быть безобразнее, чем вводить постороннюю штуковину внутрь тела?!

Корчусь и смеюсь, смеюсь и корчусь. Слезы закапали стекла очков. Юбка елозит по голой заднице. Трясут за плечо:

— Девушка, что с вами?!

— Ничего, ничего, — утираюсь платком и выскакиваю на подоспевшей станции.

Оглядываюсь и встречаюсь с давешним обезумелым взглядом — на пышную шевелюру натянуты трусики, вместо галстука — чулки бантиком. Просто праздник какой-то.

Пробираюсь сквозь толпу. Чужие плечи, глаза, руки, сумки. Иллюзорный мир, наполненный призраками. Здесь не может существовать душа. Душа порождается тем, чему не дают выхода наружу. Чем сильнее внешнее давление, тем тверже и чище растущий внутри алмаз. Грязь, пыль, мусор, осколки чувств, похоть, ненависть, счастье — все идут в дело, преображаясь касанием божественной меланхолии. Если же никакого давления нет, то имеем то, что имеем — испражняющийся грязевой вулкан на месте так называемого человека.

Насилие. Ничто так не страшит каждого, как насилие. Обыденное и извращенное, угрожающее жизни и заставляющее лишь вытереть сопли и пойти в магазин. Море насилия, хоть как-то высекающее искру из ленивой обезьяны. Как же они ненавидят тиранов! Отцов! Матерей! Собственных детей! Но что с ними бы стало, отбери у них эту ненависть? Куда бы они вываливали дерьмо своих душонок?!

Плыву в жиденьком океане даже не ненависти, а всего лишь равнодушия, отупелого, изможденного, барахтаюсь из последних сил и некому поддержать тонущее ничто. Перевариваюсь бесконечным кишечником мегаполиса и, в конце концов, испражняюсь им на улицу, в сумрачные объятия энурезной осени.

Около выхода из метро стоит настолько жалкий бомж, что невольно замедляю шаг под искушающим взглядом глаз-бусинок, вставленных в эпицентр отчетливо выгравированных временем и грязью морщин. Но передумываю и прохожу мимо. Не следует доверять первым душевным движениям, они почти всегда добры.

Небо вспыхивает редкими огнями — багровые зарницы непонятной и незаметной жизни. Почему о них нет ничего в книгах? Почему никто их не видит? Они всегда были и всегда есть, но хоть бы кто еще задрал башку в нескончаемом разливе утреннего коловращения. Или это те ангелы, на которых охотится сосед по съехавшей крыше?

Что есть путь? Крошево, рванина нечетких впечатлений, вымощенная привычкой угрюмая мостовая в текучем мироздании, которая чудится поначалу весело-желтой, бегущей к Изумрудному городу, а затем обращается в пыльную прорезь между уныло изгибающимися пыльными фабричными стенами. Хотелось бы обмануться зелеными очками на замочке, но остается довольствоваться обычными, прописанными техникой безопасности.

Втискиваюсь в очередной автобус и отфутболиваюсь далеко в угол чем-то могучим, жирным, свиным, удушающим едкой вонью паленой щетины и противным визгом: