Джон Кинг - Тюрьма

На той стороне лужайки виден слабый след тропинки, она ведет обратно в чащу, должно быть, эту тропинку протоптали кролики — или лисы; и я иду по ней, все больше углубляюсь в сосновые заросли, продираюсь сквозь папоротник и сбиваю шишки, отрываю колючки с одежды; и я очень счастлив, я вижу свет впереди и быстро добираюсь до маленькой полянки; роскошный матрас из мириад сосновых иголок; я расстилаю свой спальный мешок, интересно, в какой момент заросли деревьев становятся лесом; я играю в Робин Гуда, я хочу, чтобы Рамона была здесь, но ей никогда не нравилось быть Девицей Марианной; она говорила, что это детская игра, но все равно это было в шутку, только ради смеха, просто роман о хорошем преступнике, прячущемся в лесу, но мы ведь были детьми, а я в сердцевине этого старого леса, прямо как в той книге; и там живет тролль, он скорее хороший, чем плохой, а мама говорит, что если кто-то очень плохой, то я должен представить, что на самом деле он очень-очень хороший, в этом хитрость игры; люди не ожидают этого и не могут понять; и вот я плыву на грани бессознательности, а на площадке сидит бродяга, а детишкам надо держаться подальше от качелей, а у него нет дома, он давно не принимал душ, а в моей истории есть кролик с крыльями и, наверное, лиса; она смотрит на братца-кролика, и ей не хочется обглодать мясо с его костей. В этом лесу нет чудовищ. Нет ведьм, пожирающих братцев и сестриц. Нет шансов, что монстр будет прятаться под моей кроватью. Я думаю о маме и Нане, и мне хочется, чтобы они гордились мной, потому что я сумел осуществить мечту детства; я гоню крамольную мысль, что это было по-детски, что это не важно, на самом деле — важно, важнее всего на свете, когда мне было от роду три или четыре года, я поклялся, что отправлюсь в нее; а вот теперь я в Лапландии, в лесу из своей книжки, сижу на вершине мира, и вот я мгновенно засыпаю, и мне не снятся ни убийцы-дровосеки, ни тролли, а когда я просыпаюсь, то мне интересно, видят ли меня сейчас мои предки; и я покидаю лес, я иду к бесплодной равнине, и вот я вижу огни на небе, и дует бриз; и я надолго останусь здесь, я изумлен этим небесным действом, оно в миллион раз прекрасней, чем то, что механические люди создают на своих компьютерах и виртуальных трассах, и эта картина такая отчетливая и пронзительная, и я задумываюсь о Боге.

Я пытаюсь вспомнить, как долго я нахожусь в этом заброшенном месте, может, два или три дня; я чувствую приступ голода, от него могут начаться галлюцинации, а ученые говорят, что в таком состоянии можно увидеть Христа; это отрицание материальных ценностей, а Элвис выбирает другой путь, он погрузится в земные щедроты, пока не налопается ими под завязку, но это всего лишь механика, этикет механических людей. Мы можем создавать видения и голоса, но мы должны следовать правилам и знать, что хорошо и что плохо, подбирать, выбирать и проверять, что сделали правильный выбор. Голод сдавливает мой желудок, и я выбираюсь из спального мешка и сажусь на корточки у овражка, и из меня выходит страх; может, жизнь — это действительно круг, и где-то встречаются рай и ад, где-то есть граница добра и зла, и так хорошо, что ее невозможно увидеть; но мне хочется покрасоваться перед этим бывалым и мудрым путешественником, которого я уважительно называю мистер Пресли; я даю ему правильный ответ, хотя и не слышал его вопроса, до меня доходит, что я слегка не в себе; а он фокусируется на шахматной доске, а может, я и не говорил с ним, я рад, что не рассказал ничего про тот лес, я выбалтываю свои секреты, как плаксивый ребенок; и я хотел бы рассказать ему обо всех тех странах, в которых я побывал, о том, какое я пил пиво и с какими знакомился людьми, что я ел и какую музыку слушал, и обо всем, чему научился, но вместо этого я держу свой рот на замке.

Франко подпрыгивает и улыбается, переставляя своего короля. Элвис отвечает. По лицу Франко скользит слеза. Ему поставили мат. Медленно, сиплым голосом, он начинает рассказывать о горах и лесах, по которым он скитался, будучи ребенком, и о том, что сейчас ему следует быть дома, со своей семьей. В моей истории нет ничего особенного. И вот мне в голову приходит одна идея, и я хочу рассмеяться и рассказать Элвису, что, может, это мои гены привели меня в эту тюрьму; но я продолжаю молчать, смотрю, как Франко встает и уходит, я чувствую, что мне жаль его; и он ебашит по жестяной двери и теряется в сафари, прячется, не хочет, чтобы мы видели его слабость.

Франко нюхает свое мыло, и пока мы стоим у ворот в ожидании, он говорит мне, что он — невинный человек, что он неспособен никому причинить вреда. Он осознает, что каждый заключенный — невиновен, даже те, которые признались в своих преступлениях, но он хочет, чтобы я понял, его собственная невиновность — особенная. Более глубокая и правдивая. Я киваю и отвечаю, что каждый из нас также и виновен, что мы с рождения грешники. Он смеется, он принимает это за шутку, но у него нездоровый смех; на нас давит скорбное поведение невинности и виновности, двор вздрагивает и увеличивается, в такт с нашим пульсом, в любую секунду каждый из нас может сойти с ума. Восторг быстро сменяется отчаянием, физическое выживание зависит от ментальной вменяемости. И если человек достаточно силен, то нужно создавать реальность. Я говорю Франко, что я понимаю. И я действительно понимаю. Каждый человек знает, что он не превратился в ужасного демона, как ему расписали. Человек, которого осудили за кражу радио, на самом деле украл часы. Пацан, который приставал в женщинам, трижды в неделю ходит в церковь со своей мамой. Бродяга, который напал на местного жителя, на самом деле защищался. Юристы коррумпированы и некомпетентны, мятутся между местью и безразличием. Мы знаем, что мы невиновны, нас заперли со столькими ошибочно осужденными людьми, и от этого мне становится лучше. Я и сам тоже невиновен, и моя невиновность более ясная и чистая, чем невиновность Франко.