Анна Каван: Лед

Я просто должен был ее увидеть; это было важно, жизненно важно. Я сказал: «Я сейчас уйду и оставлю вас в покое. Но не могли бы вы дать мне чего-нибудь поесть? Я ничего не ел с полудня». Он вышел и грубым властным тоном велел ей принести еду. Разрушение, царившее повсюду, передавалось, как зараза, поражало все, включая их отношения и облик комнаты. Она принесла поднос с хлебом, маслом и ветчиной, я внимательно вгляделся в нее, стараясь понять, изменилась ли она. Она выглядела еще тоньше, чем прежде, еще прозрачнее. Она не проронила ни звука, вид у нее был напуганный и замкнутый, как в ту пору, когда мы только познакомились. Мне нестерпимо хотелось поговорить с ней, остаться наедине, но такой возможности у меня не было. Муж, продолжая пить, все время следил за нами. Опьянев, он стал агрессивен; когда я отказался от стакана, рассердился и явно вознамерился со мною повздорить. Я понимал, что пора уходить, но у меня так разламывалась голова, что не было сил двинуться. Я не отводил руку ото лба и глаз. Очевидно, девушка это заметила, вышла из комнаты и, принеся что-то в ладошке, пробормотала: «Аспирин, от головы». Он заорал, словно уличный забулдыга: «Что ты там ему нашептываешь?» Я был тронут ее вниманием и хотел бы сделать для нее нечто большее, чем просто поблагодарить; но он уставился на меня с такой злобой, что я поднялся.

Провожать меня он не стал. Пробравшись в темноте, на ощупь, вдоль стен, я отыскал входную дверь и вышел на слабо поблескивающий снег. Мороз был такой, что я поспешил залезть в машину и включить обогревание. Оторвав взгляд от приборной панели, я услышал, как она негромко выкликнула фразу, из которой я понял лишь «обещай» и «не забудь». Я включил фары и увидел, что она стоит в дверях, обхватив себя тонкими руками. На лице — привычное выражение жертвы, что, конечно, имело психологическую природу и было результатом полученных в детстве травм; мне это виделось тончайшей тенью побоев на невозможно нежной, гладкой, белой коже у глаз и уголков рта. Образ этот имел для меня свою неодолимую привлекательность. Я едва успел выхватить ее взглядом, как машина тронулась; я машинально жал на стартер, не ожидая, что она сразу заведется на таком морозе. В ту же секунду, как бывает лишь во сне, темная внутренность дома вытянулась, превращаясь в черную руку, которая, схватив ее, рванула с такой бешеной силой, что побелевшее от ужаса лицо увлекаемой во мглу девушки треснуло и рассыпалось на части.

После того как их отношения испортились, я уже не мог оставаться в стороне. Пока она была счастлива, я готов был исчезнуть, самоустраниться. Но теперь я снова ощущал свою вовлеченность и нашу с ней связь.

Я услышал, что девушка внезапно ушла из дома. Никто не знал, где она. Муж говорил, что она могла уехать за границу. Но это было лишь предположение. Точной информации у него не было. Я был взволнован и без конца задавал вопросы, ответы на которые ничего не проясняли. «Я знаю не больше, чем вы. Она просто испарилась, полагаю, коли ей так захотелось, имеет право — она свободная, белая, ей двадцать один год». Он взял манеру говорить со мной шутливо, и я не был уверен в его искренности. Полиция ничего не заподозрила. Считать, что она стала объектом насилия или ушла не по доброй воле, оснований не было. Она была достаточно взрослой, чтобы решать за себя. Люди исчезали постоянно; сотнями уходили из дома, и больше их не видели, среди них много несчастливых в браке женщин. Было известно, что их союз распался. Теперь ей, скорее всего, полегчало и хотелось, чтобы ее оставили в покое. Дальнейшее расследование вызвало бы подозрения и только бы осложнило ситуацию.

Такая позиция была им удобна и оправдывала бездействие. Но для меня она была неприемлемой. С раннего детства она воспитывалась в условиях строгого повиновения, любые проявления независимости систематически подавлялись. Я не верил в ее способность по собственной воле пойти на решительный шаг: возможно, ее к этому подтолкнули. Мне очень хотелось поговорить с кем-нибудь, кто хорошо ее знал, но у нее, по-видимому, не было близких друзей.

Ее муж прибыл в город по какому-то таинственному делу, и я пригласил его отобедать в моем клубе. Мы проговорили два часа, но осведомленнее я не стал. Он упорно представлял все в легкомысленном свете, уверял, что даже рад, что она ушла. «Ее неврастения чуть не свела меня с ума. Я сделал все возможное. К психиатру она идти отказывалась. В итоге, она покинула меня, не сказав ни слова. Без объяснений. Без предупреждения. — Он говорил так, будто сам был потерпевшим. — Она пошла своим путем, обо мне не подумала, поэтому и я о ней не беспокоюсь. Ясно только одно — она не вернется». Пока он был в отъезде, я, воспользовавшись возможностью, поехал к ним домой посмотреть вещи в ее комнате, но не нашел ничего, что могло бы навести на ее след. То был обычный набор трогательных пустяков: фарфоровая птичка, порванная нитка искусственного жемчуга, любительские фотографии в старой коробке из-под шоколада. Один из снимков — отражение ее лица и сияющих волос на идеально ровной поверхности озера — я спрятал в бумажник.