Дмитрий Старостин - Американский Гулаг - пять лет на звездно-полосатых нарах

Надзиратель, вылезая из будки, только покачал головой. Другой, засовывая в карман колоду карт, осведомился:

— Это откуда ты такой взялся?

— Из России, — ответил я.

— Сибиряк, наверное. Как Иван Драга, — ухмыльнулся он и обратился к напарнику: — Завтра не забудь рефлектор притащить.

— Если этого завтра в психушку не отправят, — кивнул тот на меня и поежился.

Вернувшись в барак, я с удивлением заметил, что заключенные отшатываются от меня в ужасе, а грек Афанасиос, приблизившись, патетически закрыл руками глаза. Только подойдя к зеркалу, я обнаружил, что с бороды у меня свисали сосульки. Разумеется, после подобной картины никого из моих знакомых нельзя было даже и пытаться уговорить составить мне компанию на следующий вечер, и мне пришлось примириться с перспективой прогулок в одиночестве.

Дня через четыре мороз выдался особенно сильным. Выйдя на двор, я сразу же перешел на очень быструю ходьбу. Снег звонко хрустел под ногами, и на небе сверкали звезды, пробуждая в памяти стихи Заболоцкого про созвездья Магадана. Поглощенный созерцанием и сомнительными литературными аналогиями, я не сразу заметил, что этим вечером оказался во дворе не один.

Одного из гуляющих я узнал: это был молодой парнишка-доминиканец, недавно переведенный в наш барак. Сопровождал его белый зек, на вид немного постарше, пухлый, розовощекий и в фиолетовом шарфе. «Странно, что они вышли в такой мороз», — подумал я. Впрочем, не исключено было, что они условились встретиться по какому-то неотложному делу, возможно, связанному с торговлей наркотиками. Из любопытства я попытался прислушаться к их разговору, когда проходил мимо, но говорили они очень тихо, почти шепотом, друг другу в ухо. Шли они очень медленно, поминутно проваливаясь в сугробы: протоптанная мной дорожка Для двоих была слишком узка.

Ветер усиливался; вскоре колкая снежная пыль летела уже со всех сторон. Я подумал, что теперь, пожалуй, двор могут закрыть раньше времени из-за плохой видимости. Такое бывало и раньше — например, при сильном тумане. Видимость действительно становилась все хуже и хуже, вплоть до того, что я уже не различал вдали фигуры двух гуляющих зеков. Но, как часто бывает в тех местах, буран вдруг стал стихать так же внезапно, как и начался. Минуя надзирательскую будку, я оглянулся на ходу — и тут до меня стало доходить, что те двое потерялись из вида вовсе не из-за метели, а оттого, что они куда-то исчезли. Неужели побег? По льду в Канаду? Нет, это было маловероятно. Даже если бы им удалось преодолеть каким-то образом первое ограждение, в предзоннике их бы неизбежно засекли либо телекамеры, либо детекторы движения. Но что же еще? Не в воздухе же они растворились?

Я быстро догадался, в чем было дело. Посреди двора возвышался обрубок бетонной стены, длиной примерно в четыре метра. Летом там играли в игру, которую почему-то называли гандболом — что-то вроде тенниса об стенку с ладонями вместо ракеток. Стена эта была достаточно высока, чтобы загородить стоящих за ней и от надзирателей, и от меня.

Продолжая идти по периметру двора, я увидел, наконец, что же происходило за стенкой. Вначале я предположил, что замерзшие заключенные просто решили справить малую нужду: туалет на зиму был заколочен. По крайней мере, один из них, доминиканец, стоял в соответствующей позе. Но, приблизившись, я заметил и обладателя фиолетового шарфа. Он стоял на коленях в сугробе, вплотную к доминиканцу, и энергично работал.

Презревшие мороз герои-любовники мое присутствие, судя по всему, проигнорировали, а может, и не заметили. Я уже почти поравнялся со стенкой, как вдруг увидел, что с другого конца двора по снежной целине резво чапают оба надзирателя, очевидно, заподозрившие неладное. Предупредить педерастов я не успел бы, да не очень-то и хотел: ситуация была щекотливая. Мне ничего не оставалось, кроме как пройти мимо, делая вид, что продолжаю наслаждаться природой. Вскоре сзади послышались крики, ругань и какие-то возгласы по радии. Надзиратели повели схваченных гомосексуалистов в Управлении ворот.

По возвращении в барак я, к своему удивлению, обнаружил, что голубой доминиканец сидит на своей койке с сигаретой во рту. Карцер в Ривервью всегда был переполнен, и тюремщики, очевидно, решили ограничиться так называемой койко-рестрикцией: заключением провинившегося в своем же спальном отсеке с правом выходить только в столовую или в туалет. Увидев меня, доминиканец махнул рукой, подзывая к себе.