Дмитрий Старостин - Американский Гулаг - пять лет на звездно-полосатых нарах

Многие заключенные — выходцы из Карибского бассейна — исповедуют довольно загадочную религию под названием «растафарианство». Основателем ее был покойный император Эфиопии Хайле Селассие. Его считают потомком царя Соломона в 225-м поколении, хранителем исчезнувшего «ковчега завета» и воплощением Бога на земле. Растафарианцы носят длинные, заплетенные в косички волосы по образцу библейских назореев. Активисты молельни называются у них левитами. Перед началом служб они обильно курят благовония, и проходить мимо растафарианской часовни всегда приятно. Правда, самую чтимую у них траву, марихуану, в тюрьму не пропускают.

В нью-йоркских тюрьмах есть и приверженцы сугубо мистической и колдовской секты «Сантория». Особенно популярна она среди выходцев из Доминиканской Республики. Еще на воле мне попадались их Молельни, называемые почему-то «ботаниками» в доминиканских кварталах Нью-Йорка. «Сантория» широко прибегает к разного рода заклятиям, наговорам, наведедению и снятию порчи. Один заключенный-доминиканец рассказывал о подпольных «ботаниках», где приносят в жертву животных. По его словам, однажды крупный доминиканский наркоторговец достал каким-то образом живого тигра из Санто-Доминго. И лосле жертвоприношения висевшее над наркоимпортером судебное дело лопнуло из-за исчезновения всех улик. Понятно, что тюремные власти не поощряют это потенциально опасное вероисповедание. Но тайные его поклонники есть даже среди испаноязычных католиков.

Заключенные из России почти всегда посещают тюремные синагоги. Хотя далеко не все они евреи, тем не менее именно синагога — традиционный центр тюремного общения и русских, и грузин, и армян. Там можно отыскать русские книги, газеты, календари. А в тюрьме «Фишкилл» — даже выпить стакан чая за общим столом. Объясняется это еще и тем, что никакие другие религии не проявляют особого интереса к русскоязычным узникам. Лишь однажды мне в руки попал настенный календарь на русском языке, изданный в США «Свидетелями Иеговы». Впечатление он производил странное. Казалось, что над иллюстрациями работали американские имиджмейкеры: все библейские пророки и патриархи радостно улыбались, имели великолепный цвет лица и прекрасно развитую мускулатуру.

Ни в одной тюрьме я не видел русских православных служб. Правда, на острове Райкерс к православным заключенным мог приехать на свидание священник Русской зарубежной церкви. Но встречаться между собой вот так, в неформальной обстановке, наши соотечественники на острове могли по «еврейской линии».

— А ты в Бога веришь? — спросил меня как-то Семен Драбин, сосед по этапному корпусу острова Райкерс.

— Верю, конечно, — сказал я, — правда, в детстве были у меня проблемы с конфессией: отец православный, мать еврейка, и справляли мы всегда обе Пасхи.

— Интересно… — Драбин отхлебнул из пластиковой чашки кофе и поморщился. — А я, бля, буддист, вот. Мой отчим покойный все про это знал: переселение душ и все такое. Ох, хороший был человек, с понятиями. Он мне так объяснял: вот умирает человек, и приходит его душа к Богу. И другие души перед Богом стоят. А Бог им говорит: «Ну что, ребята, хотите обратно на землю?» Все кричат, что, мол, конечно, давай нам еще одну жизнь. А Бог головой качает и говорит: «Ладно, что с вами поделать, летите, ничего-то вы не поняли». А я, отчим мой объяснял, я уже понял. Скажу, говорит, не хочу больше на землю, хочу с папочкой быть — с Богом то есть… Устал, говорит, жить уже, вот. И ведь как в воду глядел — месяца не прошло, и скончался. На Брайтоне в карты играл, кто-то вошел и две пули прямо в голову всадил. За что, не знаю — человек два срока в Союзе отмотал, никто пальцем не тронул, а тут…

Мы помолчали.

— Слушай, — добавил Драбин, — я почему этот разговор начал. Сегодня пойдем на еврейский праздник. Я уже мусора предупредил. Там наши будут со всего острова, телки будут. Получишь удовольствие.

По дороге Драбин кряхтел и жаловался на ломку. Он уже неделю сидел без героина. Нас переодели в коричневые тюремные комбинезоны и провели длинным коридором в некое подобие актового зала.

На секунду мне показалось, будто я вижу это все во сне. На столах лежали настоящие бутерброды и стояли прозрачные стаканчики с напитками — как сладкое воспоминание о воле, будто это какой-то фуршет в Нью-Йорке или Москве. Вокруг слышны русские голоса, на сцене играл оркестр любавических хасидов, и несколько заключенных танцевали с чернокожими девушками из женского отделения — наверное, им пришлось назваться еврейками по такому случаю. За одним из столов, поодаль от надзирателей, жарко обнималась пара — экзотической красоты гаитянка и лысый широкоплечий грузин. Оркестр играл что-то трепетное, пронзительное, и я подумал в тот миг, что пути Господни неисповедимы.