Алистер Кроули - Развратный роман

Вонь стояла нестерпимая. Минуты бежали стремительно, а непревзойденный мочевой пузырь нечистого животного семитов и мусульман непрерывно извергал журчащие ручьи. В жадном рту девчушки пенились и вскипали перехлестывающие валы, поскольку ее горло, как она ни старалась (а она изо всех сил пыталась заглотнуть побольше этой слизкой гадости, заметно расширяя просвет), — горло ее оставалось слишком узким для устрашающего потока мочи, которым ее потчевал чересчур услужливый любовник. Ее минжа тоже переливалась через края чемпионского табурета.

— Всю часовню затопили, — прошептал Архиепископ. — Теперь придется проводить дополнительное собрание в сраке.

Разумеется, эта возвышенная девушка сосредоточилась теперь на указанной части тела. Благодаря своему несравненному дару всасывания, которым после многолетней практики и в силу некой врожденной склонности овладела ее прямая кишка, девчурка проглотила бóльшую часть фекалий, ну а всякие неучтенные пустячки застряли в ее пышных и курчавых лобковых волосах. Я не смог сдержать бурный восторг, и мой шип–во–плоти прорвал гульфик: пуговицы были пришиты небрежно, ибо матушка моя чрезмерно распалялась, когда я робко лизал ей случайно оголившийся клитор, а потому не уделяла пристального внимания куда менее пленительным швейным занятиям. Вцепившись в его упругое достоинство, я заорал:

— Дай мне эту жопенцию, о свинья из свиней! Надрессированное животное показало карточку: Чью?

Передо мною встала дилемма. Разумеется, я имел в виду девичью, но, сказав об этом теперь, оскорбил бы и, возможно, даже разъярил того, к кому питал глубокое почтение. С другой стороны, оказав ему благосклонность, я лишил бы себя величайшего удовольствия вылизать говнодырку леди. Так что я вновь пустился на хитрость. Глаза у девушки по–прежнему щипало от едкой урины ее четвероногого друга, и с достаточной уверенностью в своей безнаказанности я указал на собственный шанкр и табличку Мазохист. Хряк подобрал с пола концертино. С глубокой тоской и грустью заиграл он Слишком поздно, или слишком рано, косясь на книжную полку, где стоял трактат о сифилисе: совсем уж явное указание, что единственным доказательством излечения служит повторная инфекция.

Но в Архиепископе проснулось тщеславие: он заметил, что я утратил к нему интерес, а это не входило в его планы. Выскочив на арену, он принялся неистово дрочить, с величайшим проворством хватая сгустки спермы, подбрасывая их, как жонглер, и мало–помалу превращая в сплошной ком. Он не угомонился до тех пор, пока не слепил (за сто восемьдесят два оргазма) семь шаров весом около четырех унций каждый, которые весело крутил в воздухе, а затем с безошибочной точностью зашвыривал в обнаженные капустные грядищи своих бесчисленных подружек.

— Вернемся к нашим мемуарам! — вставая, сказал он с грустной доброй улыбкой. — Что за утомительный труд…

— Мне было годков семь, — продолжил Архиепископ по завершении волнующей интерлюдии, описанной в предыдущей главе, — когда я впервые получил действительное удовлетворение от любовной страсти, которая с тех пор во многом направляла и вдохновляла меня на жизненном пути. Случилось так, что уже несколько дней мои массивные, тяжеленные муде распухали и набухали от той жидкости, которую мы именуем, сын мой (кобель ты этакий!), молофьей. Если верить автоматическим весам на нашем деревенском вокзале, они тянули аж на восемьдесят три фунта четыре унции, и кабы не удивительная крепость моего организма, не обессиленного даже развратом, я был бы обречен разделить незавидную долю самоанца с элефантиазом мошонки и возить слишком щедрые дары природы перед собой на тележке. К счастью, эта крайняя мера не потребовалась, однако, несмотря ни на что, гигантские мешки со спермой доставляли мне немалые неудобства при игре в футбол и т. п. Поглощенный своей бедой, которую скромность не позволяла мне раскрыть даже родителям, я бродил, нежно сжимая заботливыми руками мошну плодовитости, по парку, принадлежавшему одному из наших местных магнатов — знаменитому производителю старого шотландского виски, а также известному среди венериков любителю пирога с баранинкой. Однако мне суждено было сорвать маску с этого негодяя. Как я вскоре выяснил, он был всего лишь потрепанным распутником, членом Общества пройдох и пронырливым аферистом сомнительнейшего пошиба! В лощине одной из его лесистых долин я случайно наткнулся на этого парня, лакавшего из бутылки мерзкое сивушное масло собственного производства в окружении голых блядей, которые развлекались тем, что терпеливо пытались растормошить его сморщенный скакательный сустав. Но все было тщетно! Вялый–вилли этого неумелого кишкодрала лежал мертвым грузом, несмотря на все их усилия, которых они не щадили. Ни одна даже не сходила до ветру, как говорят лошадники. Позже я узнал, что их жалованье целиком зависело от успеха в этом слишком хлопотном деле. Напрасно выставляли они самые соблазнительные части своей анатомии, напрасно их хорошо смазанные руки и губы, жирные от сливочных либо слизистых выделений товарок, сражались с неумолимым арбитражем Натуры: воин застенчиво прятал главу, и ни одно божество не отменяло страшного приказа, изреченного вполхуя: Досюда, и больше ни пяди! Мое собственное древо жизни, как ты догадываешься, вовсе не страдало от подобного бессилия. Шагнув вперед, я продемонстрировал первой леди его сдержанное достоинство. Эта женщина, оказавшая столь большое влияние на мою последующую жизнь, заслуживает отдельной пары слов. Чистокровная негритянка по происхождению, дешевая профура по профессии, необычайно обворожительная и одухотворенная особа по своему воспитанию, сапфистка и хуесоска по своей наклонности и толстый бочонок из–за болезни — в такой отменный пирог с крольчатинкой я еще никогда не вставлял свой ножик. Более шести футов ростом, она была еще шире в талии — во–первых, из–за водянки, а во–вторых, из–за постоянного присутствия в ее матке пожилых джентльменов, безуспешно пытавшихся отыскать там свои головные уборы.