Володя Злобин - Финики

Сейчас мы со Славой шли на природу. Для меня это была дорога из жёлтого кирпича. Проезжающие мимо редкие машины как-то по-волшебному пылили и, задымлённые коричневой бурей, будто верблюды, неторопливо исчезали у подножия садящегося солнца. Это роднило нас с паломниками, только целью нашего путешествия не были гастролирующие реликвии, типа чьего-нибудь развалившегося христианского тазобедренного сустава, а живое море. Через полуразвалившиеся дома, в своём декадансом реверансе напоминающим о кончине русского земледелия, сквозь размётанные кудри берёз, мы вышли к кромке пшеничного поля.

Оно не было налито звенящим жёлтым металлом, а сверкало светлым малахитом. Не сговариваясь, мы с другом снимаем тяжелые ботинки и, ощущая натруженными, распаренными ступнями силу земли, осторожно входим в бесконечное колыхающееся море. Оно, перемежеванное березовыми рядками, втыкается в подбрюшье горизонта, где чуточку видно, как изгибается земная твердь. Солнце, обжигая нас закатом, неохотно вдавилось в горизонт. Кровь, вытекающая из продырявленного плазменного шарика, красила пшеницу в абстрактный, по-настоящему ван-гоговский красный цвет.

- Красиво, - вздыхаю я.

- Красиво, - соглашается Слава.

Одуряющий запах трав, хлесткие волоски пшеницы на сбитых кулаках, которые разжимаются сами с собой, впервые не видя перед собой врага, а наблюдая прекрасное, вечное, незабвенное.

- Прекрасно.

- Прекрасно.

Мы способны только на односложные фразы, и даже герои мыльных опер сказали бы лучше нас, но мы раздавлены и развоплощены этим бесконечным, пронизывающим русским миром. И тут, прямо на дорожке, которая вьётся среди разнотравья, я замечаю тёмный предмет, задрапированный тяжелыми потными одеждами. Нечисть, разлохматив свою ауру, зло и надменно наблюдает за нами, будто мы вторглись на её территорию.

- Эээ, - кричит он, - па-аэрне, вы чего здесь ходите?

Как!!!??? Вон он??? Эта грязная протоплазма спрашивает нас, почему мы ходим по своей земле??? Почему... мы... ходим... по своей... земле? Тварь, родившаяся за миллион километров отсюда и выкормленная ишаком, смеет спрашивать, почему мы ходим по своей земле? Мне хочется затыкать восклицательными знаками весь мир, и чтобы на каждое острие был обязательно посажен чуркобес.

- Па-эрне??

Этого достаточно для того, чтобы гармония красоты с шумом свернулась в серную ушную раковину. Этого достаточно для того, чтобы быстро начать зашнуровывать тяжелые ботинки. Нечисть бежит от нас по полю, истошно вереща и неслышно приминает клок пшеницы, когда мы валим его на сухую землю. Мы точно начитались Сэлинджера и изображаем Ловцов во Ржи. Закатный жар, поднимающийся от земли, доносит до неба его жалобные крики, и мы чувствуем, как улыбаются боги. В нём не оказалось ничего, кроме унции говна, которое почему-то вдруг возомнило себя хозяином. Позже сумерки добавляют мистики в наш побег с места, которое мы превратили в жертвенный алтарь.

- Они уже здесь, - тихо говорю я, - ты понимаешь, здесь?

- Где? - не понимает друг, - там, в поле?

С трудом качаю головой:

- Они уже пробрались в сердце нашей расы.

Теперь я понимаю - час возмездия настал. Это ощущение пронзает меня сладостным морозом.

Мы возмужали, и стали многое понимать.

Все эти зины ненависти, пиплхейтеры, исламисты, иркутские маньяки, Пичужкин-style, адовое германофильство, - это херня для закомплексованных дебилов. Это не просто путь в никуда, это всякое отсутствие пути. Об этом даже стыдно говорить! Серьёзно заниматься такой чушью может только психически больной человек. Но логически всё довольно правильно: отстойным людям - отстойная идеология.

Я начал качаться и есть творог. По утрам, когда никто не видел, я подрабатывал турникмэном. Устроившись по весне работать землекопом, я получил такую физическую нагрузку, что сил не хватало ни на мещанско-марксистскую учебу, ни на отношения с Алисой. К слову, моя любимая состояла в отряде тех редких девушек, которым не надо было ничего дарить, никуда водить и ничем удивлять. Она любила меня. А я любил её. Всё. На самом деле это и есть любовь. Не примешивайте к ней других смыслов, иначе сойдёте с ума.

Вместе с тем я вернулся в тир и к позабытому чтению. Наверное, я был каким-то неправильным националистом, но меня не возбудил Ницше и не дал Розенберг. Но читать было также сладостно-приятно, как и заниматься любовью. Увы, каждая прочитанная книга убивала во мне тягу к фанатичному национал-социализму. Нет, это не значит, что я покрасил свою задницу в цвета мишени и подался в стан либералов, но я понял, что жить по германскому образцу семидесятилетней давности на русской земле в двадцать первом веке - это быть политическим некрофилом. Новое время требует новых вызовов, разрешить которые просто не в состоянии идеология далекого прошлого. Это не значит, что надо отказываться от идеи сохранения той же белой расы, но необходимо учитывать современную специфику.