Володя Злобин - Финики

Слава пожал рослыми плечами, пережатыми триколорными подтяжками, и явно оживился:

- Жаль, я думал, у вас хотя бы один человек есть нормальный. Ладно.... То есть ты прилюдно называешь своих друзей половыми членами? Ведь каждому известно, что слово пацан произошло от еврейского "поц", что означает половой член. Понял? У меня не существует привычки говорить с детородными органами.

Я как привратник стоял у закрытой двери, и у меня по заведённой схеме было ответственное партийное задание - никого не впускать и никого не выпускать из класса. Стандартное клише, по которому отливается большинство школьных насильственных актов. Скоро должна была пролиться кровь, и я чем-то напоминал девственную плеву.

Расул был так озадачен, что сменил тему:

- Ты скинхед. Ты за Гитлера. Ты ненавидишь таких, как я.

- Вполне возможно, - повторил Слава, и с наслаждением доел финик, вернув на руку гладкую косточку палевого отлива, - я бы даже сказал, что твоя наблюдательность вас не подвела. Я действительно скинхед и я уважаю Гитлера.

- Тогда пойдём, поговорим за школу, - поменял тактику Расул, - будем драться.

Наверное, он ожидал, что новенький откажется от этого, как под потолком отказалась спариваться с хилым самцом жирная муха. Так уже было однажды, но Обои всё равно избил наглеца, посмевшего оспорить его авторитет, просто напав на него сзади. Он профессионально занимался борьбой, и схлестнуться с ним в драке было крайне опасным. Но Слава, бодро подскочив и, достав под ошалевшими взорами своры, старый нож с длинным мутным лезвием, задорно ответил:

- Пойдём. Чур - я на чурку, а?

Это было не по правилам, это было не по понятиям. Так никто не поступает. Мало того, что Слава, презрел словесную прелюдию, которая по всем канонам должна вестись гораздо дольше, гораздо агрессивнее, обязательно приправленная матным соусом, пацанскими понятиями и упоминаниями корешей из тюряги, так новенький ещё совершенно неожиданно добавил в разговор стали. Ватага, взвизгнув, отпрянула, и даже я, стоявший от них вдалеке, по-крысиному вжался в облезшую и шелудивую дверь. Пространство стало липким от пота и, убегая от Славы, сместилось на пару шагов влево. Никто не был так бесшабашен, чтобы грозить кому-то ножом. Да и ножей у нас не было, и сам факт того, что одноклассник может носить холодное оружие и, более того, готов его применить, мне показался чуть ли не святотатством.

- Ты это... - промямлил Обои, - ты это чё?

Скинхед, казалось, его не услышал:

- Так, получается, драться со мной ты не будешь?

Парень сказал, как сплюнул:

- Да пошёл ты! У тебя нож, говнюк!

Слава широко раздвинул губы, и я впервые увидел его сияющую, как посеребренная луна, улыбку.

- Значит, я спокойно могу сделать так.

И он с силой запустил гладкую, слюнявую финиковую косточку в лоб опешившему Расулу. Та врезалась в него, как камень из пращи, на миг воспроизведя известную библейскую историю. На лбу начал вздуваться красный отёк, и Расул, делая балетное па назад, еще не поверивший в случившееся, как-то жалобно вскрикнул:

- Тебе конец, мои кореша тебя порешат!

Скинхед пожал плечами:

- Не исключено.

И, казалось, безразлично опустился за парту, да посмотрел в окно. Там в золото и красный бархат перерождалась природа. Я невольно поразился его спокойствию, а затем также перевел взгляд за окно, где местами оголившиеся кленовые кости, почти доставали до окна. На миг мне показалось, что мы со Славой смотрим в одном направлении.

Жизнь в классе постепенно успокаивалась, как и тучи в пробитой черепушке неба. Понемногу они чёрным сальным галстуком затягивались вокруг сияющей синей проруби, в которой время от времени всё еще всплывала раскалённая задница солнца. Подгнившим смрадом скромно обаяла осень, и увядание вступало в свои права. Я любил наблюдать за небом, но мне не с кем было разделить эту радость. Так сложилось, что мои школьные друзья интересовались только машинами, клубной музыкой и формой девичьей груди. Нет, последнее, конечно, влекло и меня, но не целыми днями. Я точно сублимировал в себя ту высасываемую из окружающего мира энергию, что превращал внутри в красоту, одновременно и недоступную глазу, и подвластную только ему. И когда на моём лице отпечатывалась грусть, трудно было поверить, что внутри на висельной петле качалась тоска.

- Эй, прихлёбатель, ты что замер?

В крохотном продуктовом было пусто, и только я, неудачно припарковав свое задумчивое тельце, одновременно умудрился закрыть и прилавок, и кассу.