Феликс Аксельруд - Испанский сон

— Сеньор, — окликнул сзади Гонсалес, — но все-таки! Каково содержание основной задачи?

Филипп обернулся.

— Странно, — проговорил он с удивлением, — мне кажется, я столько раз уже это говорил… Я просто хотел сказать — думайте о том, как получить прибыль.

Назначение объекта оставалось малопонятным. Англичанки говорили по-испански плоховато, а монашка не говорила по-английски вообще — гораздо меньше испанцев говорят по-английски, чем предполагалось бы из общекультурных соображений. Самым замечательным экспонатом госпиталя Тавера, видимо, считалась картина, на которой был запечатлен древний феномен — некая бородатая дама, родившая в весьма почтенном возрасте и изображенная кормящей своего ребенка единственной грудью, расположенной посередине.

Однако на Филиппа большее впечатление произвела библиотека — длинный сумрачный зал с картинами, статуями, рыцарскими доспехами, тяжелыми шкафами и огромным количеством фолиантов разных эпох, даже инкунабул и рукописей, особенно редкие из которых лежали в витринах под стеклом, закрытые плотной материей от верхнего света. Филипп, дождавшись, пока монашка не перешла в другой зал, быстренько сфотографировал библиотеку — он не был уверен, что это дозволено.

Уже казалось, что экскурсия завершается, когда монашка, поколебавшись, показала еще одну дверь — неизвестно, входившую ли в регулярный экскурсионный маршрут — и спросила, как понял Филипп, не желает ли честная компания посмотреть еще и это. Пятеро экскурсантов по очереди заглянули за дверь. Там были ступени, уходящие вниз. Англичанки начали совещаться. Филипп попытался выяснить у них, что там, внизу. Они отвечали малопонятно.

Тогда, побыстрее, пока монашка не передумала, он вошел в загадочную дверь, увлекая за собой Зайку и Сашеньку. Монашка бойко протопала мимо них — вести была ее прерогатива. Англичанки потащились вслед.

Ступени спускались все ниже. Редкие слабые лампочки наводили страх, почему-то напомнив туннель метро — детский кошмар Филиппа. Повеяло сыростью и могильным холодом. Наконец, показалась дверь. Тускло блеснуло железное кольцо, отполированное временем. Дверь заскрипела. Стало еще страшней; впрочем, этот страх — понимал Филипп — был какой-то аттракционный, игрушечный.

Они вошли в довольно большой, но не очень высокий подземный зал, освещенный так же слабо, как и лестница, пустой, скудно декорированный, с куполообразным потолком и гладким каменным полом. Зал был круглым, если не считать широкой ниши напротив входа; там, в этой нише, более ярко освещенной, чем все остальное, на каменном возвышении стоял длинный стол и за ним — несколько высоких кресел, обращенных к залу.

— Ahí

estaba el tribunal, — сказала смотрительница, махнув рукой в сторону кресел. — Y aquí el hereje.

— Hereje? — переспросили англичанки.

— Heré

tico, — пояснила смотрительница.

И она показала на центр зала, где камнем другого цвета был выложен круг в полметра диаметром.

Трибунал. Эретико. Вот, значит, куда их занесло. Вот как это происходило… Филипп встал в круг.

Монашка объяснила англичанкам что-то непонятное, сопровождая объяснение разносторонней жестикуляцией.

— Try to speak out of there, — показала англичанка Сашеньке, и та пошла, поднялась легонько на возвышение и непринужденно уселась за стол, в центральное кресло.

— Покайся, несчастный… — сказала она басом, выпендриваясь.

Филипп не узнал голос дочери. Что-то громоподобное затряслось у него в ушах, многократно отдаваясь от камня, грозным звоном вторгаясь в мозг и наполняя его настоящим, не игрушечным ужасом. Он вздрогнул и затравленно огляделся. Стайка из четырех женщин смотрела на него с любопытством, без малейшего сочувствия.

— Признайся перед судом святой инквизиции…

Страшное существо за столом не могло быть его милой маленькой доченькой. В его ушах бился, гремел глас разгневанного Бога. Филипп инстинктивно съежился, пытаясь спрятаться от этого кошмара. Чучело гороховое… начиталась всякой ерунды.

Он жалко вякнул — кончай, мол — и, мертвея, с еще большим ужасом осознал, что еле слышит себя. Слова выходили глухими, будто ватой забило гортань. Беспомощная, тщетная попытка доказать… оправдаться…

¡Herético!

Вот, значит, как… Он поспешно вышел из круга.

Наверх шли долго, иногда спотыкаясь, и вместо лампочек виделись ему факелы, висящие на стенах, фонарь в руке идущего впереди… А снаружи — такое яркое, радостное солнце… Может, это закон природы? Обязательно должен быть противовес, когда слишком ярко и радостно? А где он, этот противовес, сейчас?