Феликс Аксельруд: Испанский сон

Ответ обескураживает. Не только абсолютной истины здесь быть не может, но и я сам, в зависимости от сиюминутного настроения, выбираю то один, то другой вариант и зачастую не могу определить, сделал ли я, собственно, правильный выбор. Бесспорно, неловкость левой руки снижает качество мастурбации — если бы я занимался этим «как все», то есть безо всякого компьютера, о левой руке не могло быть и речи. Но в равной степени неуютно печатать левой рукой, ощущая ежесекундное отставание моих эмоциональных выплесков от того, что происходит под столом — отставание, которого моя правая рука не допускает.

Как же быть? Не пойти ли по Вашему пути — отказаться от нажатия клавиш во время мастурбации? Такая мысль, признаюсь, прежде посещала меня неоднократно. Но я сильный человек, дорогая; я сумел вначале ее превозмочь, а затем и найти верный путь решения проблемы — самоусовершенствование. (Не поймите этого как вольный или невольный камешек в Ваш благоухающий огород. Карл Маркс, почитаемый мною для данного случая, более всего ценил в мужчине силу, а в женщине — слабость. Будьте слабы, дорогая; оставьте борьбу с природой на мою долю. Это скучно, если Вы будете «брать с меня пример».)

Под самоусовершенствованием я понимаю, наряду с общим духовным восхождением, каждодневный и упорный труд над голой техникой. Вообще говоря, именно так делают йоги; применительно к данной проблеме — музыканты, в частности пианисты. Я читал, что великий Скрябин как-то перетрудил правую руку. Он вообще не мог ею играть, дорогая. Но он не сдался — сосредоточился на одной левой руке и даже написал для нее концерт, технически настолько сложный, что сыграть его хотя бы правой исполнители считают за честь! Постепенно правая рука восстановилась, и этот случай только добавил маэстро совершенства и славы. Вот мой ориентир; я верю, что в один прекрасный день я внезапно и просто не замечу проблемы.

Но пока она есть. Моя левая — да, левая! — рука… впрочем, я написал уже достаточно много, чтобы Вы тоже могли приступить к нашему пленительному занятию, а потому —

Не так уж часто в жизни Филиппа приходилось ему бороться со сном. Разве что в студенческие годы, ночами в сессию — это знакомо многим, но это было совсем уж давно и помнилось лишь номинально. Другое было почти недавно и ассоциировалось с испанской автострадой под солнцем — красивой, бесконечной, предательски убаюкивающей своею гладкостью и мокро сверкающей вдалеке вследствие какого-то хитрого оптического обмана. В основном такое случалось в первый год их испанской эпопеи, когда страна была в диковинку и они познавали ее с жадностью и размахом, покрывая за сутки до тысячи километров на мощном, большом по европейским понятиям, взятом напрокат «ситроене». Постепенно, с коварной незаметностью, тело сладко расслаблялось, башка начинала мотаться из стороны в сторону, глаза слипались, и все проще становилось заснуть, а все сложнее — врубиться и контролировать события. В большинстве случаев для этого достаточно было, опомнившись, заговорить или энергично пожевать резинки; но бывало, наступал миг, когда простые способы не выручали, и прогнать сонливость можно было только путем мучительного, головоломного усилия мышц и воли. В один из таких моментов он вспомнил эпизод из старого фильма про войну — ленинградская блокада, «дорога жизни» через заснеженное озеро, грузовик с продовольствием, измученное от недосыпа лицо водителя, и самое наиважнейшее — металлическая фляжка, болтающаяся там в кабине и бьющая по голове водителя — специально, чтобы не заснуть. На ровнейшем шоссе, за рулем роскошного автомобиля, провожаемый снаружи пронзительно прекрасными пейзажами жаркой страны, а внутри обдуваемый нежными струями охлажденного воздуха, Филипп зло мечтал о бьющей по голове металлической фляжке. Жена — Аня, Анютины Глазки, Зайка — сидя рядом, иногда замечала его сонное состояние, с тревогой в голосе предлагала остановиться, чтобы он хотя бы полчасика подремал (сама она еще плохо водила тогда); но чаще она не замечала, он все-таки более или менее владел собой… поэтому она, слава Богу, так и не узнала, сколько раз они были близки к катастрофе. С какой-то точки зрения, можно было остановиться, ведь это был всего лишь отдых, туризм; можно было изменить маршрут, но тогда они не успели бы увидеть намеченное, а вот этого уже нельзя было себе позволить.

Путешествие было главной жизненной ценностью, важнее денег, которые на него расходовались, и уж конечно важнее работы, которая эти деньги приносила. Он всегда работал много и с охотой, но очень, очень редко приходилось ему недосыпать от рабочей нагрузки. Он обладал отличной физической выносливостью. Мог подолгу не есть. Даже не дышать мог дольше всех знакомых — как-то в юности на спор пять минут продержался без воздуха; но недосыпать было сверх его сил, и он был крайне недоволен в тех редких случаях, когда работа вынуждала его к этому. В сущности, он мирился с этим только потому, что работа давала деньги, без которых никакое путешествие не было возможным.