Феликс Аксельруд - Испанский сон

А потом она бросает простыню на пол и встает напротив высокого зеркала, отражающего ее в полный рост. Она аккуратно снимает передничек, вытягивает руку, держа его в ней двумя длинными пальцами, разжимает их, и передничек падает на пол. Она расстегивает блузку и стряхивает ее с себя, оставаясь в глухом лифчике из плотного полотна. Она распускает «конский хвост» и резко разворачивается всем телом, отчего ее огненно-рыжие волосы волнообразно взлетают в воздух и, сверкая, разлетаются по обнаженным плечам. Затем она расстегивает юбку, медленно стаскивает ее через голову и бросает на простыню, и ее темноволосая, не прикрытая трусиками пизда предстает перед зеркалом из-под нижнего пояса над чулками телесного цвета. И все это время ее лицо продолжает оставаться сосредоточенным и бесстрастным и как будто не имеющим никакого отношения к происходящему.

После этого, оттянув руками верхнюю кромку лифчика, она извлекает наружу тяжелые, плотные груди. Она обращает их к зеркалу, поддерживая снизу широко расставленными пальцами левой руки так, что правый сосок оказывается между ее ногтями. Она изгибает свой стан, выставляя пизду вперед, ближе к зеркалу. Она широко раздвигает ноги. Пальцами правой, свободной руки она раздвигает складки, прежде скрытые треугольником темных кудрявых волос.

Только сейчас, когда зеркало возвращает ее глазам открывшийся вид темно-розового рельефа, лицо ее начинает искажаться, теряя печать бесстрастия. Ее зрачки и ноздри расширяются; она закусывает губу и издает короткий стон. Она отрывает руку от груди и обеими руками впивается в набухшие складки, все шире раздвигая их, все больше выгибаясь навстречу зеркалу и жадно пожирая глазами свое отражение, достигшее наконец предначертанных вершин непристойности и бесстыдства.

Потом она без сил опускается посреди разбросанного тряпья и, привалившись к кровати спиной, долго сидит без движения. И глаза ее, как прежде, прозрачны и светлы.

…Но Филипп не увидел этого. Не успел увидеть. Сухой, механический треск разрезал собой уличные шумы, пробил окна салона, раздавил мягкий лепет радиоприемника — и сам был вытеснен неистовым визгом тормозов-эриний. Машину занесло. Ремни безопасности впились в тело; заляпанное брызгами лобовое стекло страшно приблизилось, и черная щетка стеклоочистителя качнулась перед самыми глазами Филиппа, как гигантская стрелка, только что отмерившая его последний час.

Водитель Миша, полулежа на рулевом колесе, дышал с трудом, дрожал прерывисто, и взгляд его, устремленный на Филиппа, был исполнен тоски, вины и преданности.

— Что это было? — спросил Филипп.

— Траншея, — хрипло выдавил Миша. — Компрессорщики, суки, асфальт вскрыли, а знак не поставили. … …, … их … ! — добавил он и грязно выругался.

И Я буду для них как лев, как скимен буду подстерегать при дороге.

Буду нападать на них, как лишенная детей медведица, и раздирать вместилище сердца их, и поедать их там, как львица; полевые звери будут терзать их.

Осия, XIII, 7-8

И сказал Амнон Фамари: отнеси кушанье во внутреннюю комнату, и я поем из рук твоих. И взяла Фамарь лепешки, которые приготовила, и отнесла Амнону, брату своему, во внутреннюю комнату.

И когда она поставила пред ним, чтоб он ел, то он схватил ее, и сказал ей: иди, ложись со мною, сестра моя.

2-я Царств, XIII, 10-11

Увидев Тебя, вострепетали горы, ринулись воды; бездна дала голос свой, высоко подняла руки свои;

солнце и луна остановились на месте своем пред светом летающих стрел Твоих, пред сиянием сверкающих копьев Твоих.

Аввакум, III, 10-11

— Госпиталь Тавера, — сказала Зайка, когда наступило время достопримечательностей, — согласно карте, это туристский объект; смотрите, вот он, прямо за нами. Не посетить ли вначале его, прежде чем мы войдем в эти средневековые ворота и, может быть, так и останемся за ними до позднего вечера?

— Госпиталь, — пренебрежительно скривилась критически настроенная chica.

— Не очень-то похоже на госпиталь, — с сомнением заметил Филипп. — И вообще, не закрыт ли он…

Они подошли к зданию.

Ни одного человека не было возле дверей необычного госпиталя. Под ярким полуденным солнцем, посреди жары он казался бездействующим, вовсе вымершим; однако горячая черная дверь неожиданно подалась, и взорам открылся темный, гулкий, прохладный холл, в котором прямо у двери стояли три женщины — монахиня средних лет и две светских дамы почтенного возраста — стояли и вели некий медленный, вежливый спор.