Филип Рот - Случай Портного

Но вот чего Сара не умела, так это сосать член. Застрелить утку – это пожалуйста, а взять в рот – ни за что. Она умоляла меня не принимать это близко к сердцу, уверяла, что она сама очень сожалеет, но то, о чем я прошу – выше ее сил, что я не должен обижаться, потому что ее отказ адресован не лично мне… Не лично мне? Вранье! Я, напротив, был совершенно уверен в том, что столкнулся с фактом грубой дискриминации. Интуиция мне подсказывала, что мой отец не сделал карьеру в „Бостон энд Норди-стерн“ по той же самой причине, по какой Салли Молсби не соизволила у меня отсосать. Где же справедливость в этой Америке? Куда смотрит „Бнай брит интернэшнл? [46]

– Значит, я должен тебе доставлять оральные удовольствия, а ты мне нет? – говорю я.

Пилгрим пожимает плечами и отвечает крайне доброжелательно:

– Тебя никто не заставляет, не хочешь – не надо.

– Правильно, не заставляет, мне самому хочется тебя полизать.

– Ну вот, – отвечает она, – а мне не хочется.

– Но почему?

– Откуда я знаю? Не хочу и все.

– Сара, черт возьми, что за детские ответы, что значит „не хочу и все“! Объясни по-человечески!

– Я… Я просто не делаю этого, вот и все.

– Нет, ты должна мне объяснить – почему?

– Алекс, я не могу, я правда не могу.

– Но я хочу услышать хоть одну разумную причину.

– Извини меня, – отвечает она с полным сознанием юридической базы, – но на этот вопрос я не обязана тебе отвечать.

Конечно, она не обязана, но мне и так все ясно: дело только в том, что я не знаю, что такое кливер и как поднять его с наветренной стороны, потому что у меня никогда не было собственного фрака и я не умею танцевать котильон… Да, сэр, а будь я здоровенным белокурым гоем в розовом костюме для верховой езды и стодолларовых охотничьих ботинках, она отсосала бы у меня, как миленькая, будьте упокой-нички!

Однако я ошибался. Три месяца я пытался засунуть ей в рот (и непременно встречал мощное сопротивление, совершенно неожиданное в таком мягком и податливом создании), три месяца я то вкрадчиво уговаривал, то грубо тянул ее за уши. И вот однажды она пригласила меня в Библиотеку Конгресса послушать Моцарта в исполнении Будапештского камерного квинтета; в финале концерта для кларнета Салли вдруг взяла меня за руку, и ее щеки отчетливо порозовели, а когда мы вернулись домой и легли в постель, она неожиданно зашептала:

– Алекс… Я захотела это!

– Захотела чего?

Но она уже нырнула мне в пах, натянув на голову одеяло, и взяла мой член в рот! Я отбросил одеяло – чтобы это видеть! Она сосала, если, конечно, это можно так назвать, член ровно шестьдесят секунд, держа его во рту, как термометр, доктор. Я почти ничего не чувствовал, но зрелище того стоило! Потом она выпустила его, и он стал у щеки, как рычаг переключения передач в ее „Хиллман-Минксе“.

– Я сделала это, – объявила она со слезами на глазах.

– Салли милая, Сара, только не плачь.

– Я все-таки сделала это, Алекс.

– Ты думаешь, – осторожно спросил я, – это все?

– Ты хочешь, – изумилась она, – ЕЩЕ?

– Ну, сказать по правде, хорошо бы еще немного – я обещаю тебе, что твои усилия будут оценены…

– Но он стал слишком большой. Я задохнусь.

Я уже мысленно представлял газетные заголовки: ВЫПУСКНИЦА „ВАССАРА“ ПОДАВИЛАСЬ ПОЛОВЫМ ЧЛЕНОМ ЕВРЕЯ. Юная девушка погибла от асфиксии; убийца-юрист арестован.

– Если ты будешь дышать, то не задохнешься.

– Я задохнусь, я им подавлюсь.

– Сара, лучшее средство от асфиксии – это дыхание. Дыши, и все будет в порядке.

Она сделала еще одну попытку взять в рот, прости ее господи, и тут же поперхнулась.

– Я же говорила, – зарыдала она.

– Это потому, что ты не дышала.

– Но я же не могу дышать ртом.

– Дыши носом. Представь себе, что плывешь.

– Но я же не плыву.

„ПРЕДСТАВЬ!“ Она сделала еще одну отважную попытку, но через несколько секунд опять, обливаясь слезами, зашлась в кашле. Тогда я крепко обнял ее (какая милая и старательная девушка! Моцарт убедил ее пососать член Алексу! Да она просто, как Наташа Ростова из „Войны и мира“, нежная юная графиня!). Я баюкал, тормошил, смешил ее, я впервые сказал ей „Я тоже люблю тебя, детка“, но я уже совершенно ясно понимал, что несмотря на все удивительные качества – преданность, красоту, благородную грацию, даже несмотря на ее место в американской истории, – в моем сердце никогда не будет места для девушки по кличке „Пилгрим“. Ее хрупкость невыносима. Ее достижения вызывают ревность. Ее семья будит во мне зависть и злость. Нет, ни о какой любви не может быть и речи.