Энтони Берджесс - Восточные постели

— Вы отлично справитесь, Ники. Чересчур беспокоитесь.

— Может быть. Только допустим, кто-нибудь здешний сообщит в Куала-Лумпур, будто я помогаю… Простите, я не хотел. А допустим, кто-нибудь скажет, будто я не помогаю растить местные таланты. В каком я окажусь положении? Ох, Вики, скажите правду.

— Ничего тут такого нет, Ники. Вообще ничего. Поверьте.

— Я всегда вам верил. А теперь не думаю, что кому-нибудь можно верить. Мы приходим к независимости в атмосфере недоверия.

— Но у меня больше нет никаких ставок в этой стране. Только люди вроде меня способны реально помочь. И мне хочется как-нибудь справиться именно вот с таким недоверием. В первую очередь хочу добиться более полного понимания между расами. Прошлой ночью в постели возникла идея. Надо нам встречаться, скажем, раз в педелю, стараясь хоть чуточку сблизить расы. Обсуждать всякие вещи, устраивать танцы, поощрять к совместной деятельности молодежь разных рас. Нужно, конечно, какое-то помещение. Знаете, что-нибудь вроде клуба.

— А деньги где взять?

— Как насчет Резиденции? Британский совет ею больше не пользуется. Там вообще ничего больше не делается. Можно объявить подписку, можно заработать на танцах и шоу. Смотритель и пара садовников обойдутся недорого. Конечно, счета за электричество…

Ник Хасан покачал головой.

— Ничего не выйдет. Ее займет султан.

— Но, черт возьми, у него уже три дворца.

— Теперь будет четыре. Это отпадает. Впрочем, есть одна вещь. Я только что подумал. Помните плантатора Уигмора?

— Да, бедный старина Уигмор. — Коммунисты-террористы застрелили Уигмора в его собственном поместье. Безобидный толстяк, проживший в стране тридцать лет.

— Утвердили его завещание. Он оставил двадцать тысяч долларов той самой тамильской девушке, с которой жил. И двадцать тысяч долларов штату.

— За что?

— Бог свидетель, он за свою жизнь из штата достаточно вытянул. Что-то вроде посмертного дара. Сказано просто: «на благо народа». Мутный был тип. Пил много, конечно. Оставил бы лучше собачьему приюту, больнице, еще чему-нибудь. А теперь создают комитет, чтоб решить, как использовать деньги.

— Кто вошел в комитет?

— Ох, мы все войдем. Целый год будем спорить, по-моему. А потом султан заберет деньги на новый автомобиль. Там, конечно, немного.

Немного, но хватит. Хватит, чтобы послать Роберта Лоо в Европу. Хватит на покупку какого-нибудь помещения. Хватит на то и другое?

— Мутно, как вы говорите, — сказал Краббе.

— Очень мутно. Султан вполне может, по-моему, объявить, будто новый автомобиль — народное благо. Люди счастливы, видя, что их султан счастлив. Интересно, а можно ли мне то же самое сделать, получив приличный развод? Продать свою жену и жениться на новой, — soignee [17] Заботливой (фр.). , образованной, пьющей, которая сойдет в Австралии.

— Всегда есть Розмари.

— Боже, старик, слишком черная, черт побери. Как туз пик. Не выношу прикосновения к черной коже.

Роберту Лоо хотелось иметь больше практических знаний о скрипке. Муза преждевременно уговорила его взяться за написание скрипичного концерта, то есть обрушила на него темы, полностью оркестрованные, с воспарявшим и падавшим соло скрипки на фоне, требовавшим богатых гармоний, загадочных многочисленных пауз. За этими четкими образами стоял более крупный, не столь ясный образ, который будет полностью понят только по завершенье работы, ибо это был образ самого произведения. Роберт Лоо сидел в отцовском заведении, аккуратно набрасывал первую и вторую тему первой части. Нотная бумага лежала рядом со счётами, и он время от времени откладывал ручку, шевеля пальцами — с грацией музыканта — над железными прутьями с деревянными костяшками, с помощью которых подводили счета.

Сперва в лавке отца продавалась провизия; потом показалось естественным расставить столы, стулья, превратить заведение в ресторан без претензий; потом лицензия первого класса привела скудную пьющую клиентуру, законно позволив сидеть за спиртным до полуночи. Для каждого члена семьи все это означало долгий день, но никто, собственно, не возражал: дети китайских тукаев с экономностью, свойственной своей расе, находили удовольствие и разнообразие, где только можно. Жизнь проходит не в каком-нибудь далеке от кофеварок и кассовых аппаратов; жизнь там, где живешь.

Роберт Лоо, вполне довольный, сидел за стойкой напротив циклорамы банок с молоком и солонины. В заведении, на реестрах поставщиков, на рекламе напитков, сиял яркий солнечный свет; тараторили два младших брата, делавшие заказы. Одинокий малаец дул в блюдце с черным кофе. На улице все краски, все языки Востока. Однако Роберт Лоо смотрел на мир реальнее, воспринимал больше красок и звуков, чем содержалось в любом заведении или на улице. Контрапункт двух флейт, внезапный звонкий острый цитрусовый привкус гобоя, — слуховые образы такие живые, их волнующее сотворение так пьянит, что испепеляется внешний мир. Только услышав снаружи отрывок слабо просвистанной песни или кантонский крик младшего брата — мелодичный, на грани музыки, — Роберт Лоо хмурился. Его раздражало, что попадающие во внешнее ухо звуки так мешают. Он еще не идеален; только оглохнув, подобно Бетховену, обретет полную власть. Но борьба и копанье в грязи на протяжении четырех-пяти последних лет доставляли удовлетворение. Небольшая библиотечка музыкальных учебников в спальне, помощь Краббе; первое озарение, когда другой англичанин, Эннис, впервые познакомил его с музыкой, напитал звуками записей, своего пианино, — можно терпимо смотреть на все это. Теперь он свободен или почти свободен. Сам себе хозяин.