Андрей Ханжин - Рассказы

Распоряжением вечно революционного правительства на небольшой гаванской площади, недалеко от памятника Джону Леннону — да! металлический Джон сидит на металлической парковой скамейке, а из под его подошв вытекает припев «Имейджен» — так вот возле «Представь себе» смастерили шатёрчик, раздали присутствующим яркие бейджики с изображением казахского и кубинского флагов, и начали отмечать.

У кубинцев всё праздник. Уличный гитарист с адски хриплой вокалисткой — праздник, Фидель речь держит — тоже праздник. Ритмичные люди. Поставь кассетник на мостовую — и через пять минут получишь танцплощадку сотни в полторы веселящихся островитян. Все подпрыгивают темпераментно, девки чёрные точёными задницами подмахивают, мачо очами постреливают, казахи тоже пританцовывают — ром негро вечерним солнцем в крови полыхает.

Навруз.

Так принято — на всякое мероприятие является какой-нибудь известный кубинец. Чтоб приятно людям было, чтоб значимость свою люди ощутили. Да и вообще… Праздник же.

Сигары без маркировки — самокатные, как положено, скрученные на обширной ляжке мулатки лет пятидесяти. Пот, дым шаманский, жарища, ром.

И Теофило Стивенсон.

Чёрт! Тот самый Теофило Стивенсон, который в супертяжёлом всё возможное на ринге выколотил — и медали, и престиж, и челюсти соперников. Знаменитая кубинская школа. В каждом московском дворе знали пацаны, кто такой Чёрный Теофило! Ну, разве что Юра Желтиков не знал — так он с девчонками через скакалку прыгал.

Натурально — чёрный Теофило.

Не молодой, конечно — за шестьдесят уже прилично. Глыба. И жена — в два его возраста укладывается, бойкая, деловая, где-то у Фиделя работает по молодёжным организациям.

Сам стоит, улыбается, огромный, мощный дед, никак не старик. Пафоса ущербного лишён абсолютно. Только глаза грустные, будто солнце в них садится.

Небо чёрно-розовое, в багрянце. Солнце в океан сваливается, но ещё слепит, ещё жжёт.

Танцы, танцы…

Теофило рукой машет, домой к себе приглашает. Жена казахам по-русски перевела, и двинулись четыре азиата и два славянина по улице, повернули дважды, и оказались перед сплошной, без просвета, стеной старых, сказочно обветшалых, пиратских ещё домов.

Двухэтажное жилище Стивенсона, не личное — социализм, чёрт — но в персональном пользовании.

На первом этаже огромный зал, ощущение пустоты, почти покинутости, кожаный диван, просиженный кожаный диван и большой телевизор в углу. Видео. Возле телевизора пять или шесть стопок видеокассет: записи поединков самого Стивенсона, поединки его учителей, его друзей, поединки бывших соперников, записи, записи… Вчерашняя жизнь, нашедшая себе приют. Всё находится в таком жизненном беспорядке, который говорит: старый боксёр, минувшая сверхзвезда, продавил диван, просматривая прошлое с экрана…

Даже вздох вырвался, неужели ничего больше не происходит с человеком!

Теофило улыбается, солнце валится где-то за спиной, но закат ощутим, хотя и не виден. Жена взлетела по винтовой лестнице на второй этаж — за сладостями для гостей. Пахнет обжаренной в коричневом карамельном сахаре гуайябой. Теофило вслед за женой поднялся.

Пусто в комнате. Помятый гигантом диван со стёртой обшивкой и эти кассеты…Пусто будто бы везде.

Дверь.

В противоположной входу стене зала, чуть наискось от дивана, ещё одна дверь. Что там? Кажется, что жилые помещения наверху, и жизнь будто где-то наверху, с запахом сладкой клубнично-арбузной гуайябы. Что там? Может, патио?

И тихо, и пусто…

Дверь.

Так легко открывается — просто ладонью, просто пальцами дотронуться и…за дверью, прямо за дверью, чуть спустившись вниз от древней каменной кладки, после короткой, как лента Венеры, ослепительно белой полоски прибрежного песка —

Океан!

Прямо за дверью — океан!

Океан.

И утопающее в нём огромное, красно-чёрное, с медленными всполохами, Солнце. И напротив закатного Солнца, будто ритуальный приз герою — старый кожаный диван.

Как-будто бы кровь покинула вены, и они наполнились скользкими, холодными, шевелящимися получервями-полузмеями. Сна нет уже трое суток. Из тела сочится желтоватый липкий пот, так что через каждые полчаса смененные простыни становятся влажными и отвратительными на ощупь. Все мышцы и сухожилия выворачиваются внутри, принося непрерывную тянущую боль. Страх. Ни к чему конкретному не относящийся, первобытный животный и тупой страх. Вообще нет сна. Нет даже секундной возможности забыться, чтобы перестать чувствовать этот страх и эту боль. Трое суток тюремные барыги не продают героин.