Андрей Ханжин - Поэт

— Короче, слушай. — Инга выдавила из упаковки две подушечки жвачки, — сушняк, — и закинула их в рот. — У меня на философском был знакомый. гомик. Я через него хорошее ширево брала. У этого урода был знакомый поп, тоже гомик. Хотя там и попадья имеется и даже дочка — поповна, ну ты понимаешь…

Осень в парадной. За пыльными стёклами засыпающие мухи готовятся умереть до весны. Лабиринт проходного двора. Эпоха вырождения, настырно ковыляющая по земному шару, ещё не успела оказать почти никакого влияния на этот рано состарившийся, вылинявший осенний двор. В проплешинах асфальта слоиться мёртвый глинозём, наверное, помнящий ещё квадратные башмаки голландских шкиперов, забредавших сюда вслед за весёлыми девками. Бесцветная беседка, догнивающая в дождливой лени и обрамлённая спонтанной мозаикой втоптанных вокруг окурков и отшлифованных годами пивных крышек. Двор, где так естественно было бы встретить одну из тех бессмертных петербургских чёртовых старух, внезапно возникших перед прохожим с неизменной кошёлкой в руках, с вьющимися у ног облезлыми кошками и в поеденном молью берете на подчернённых седых волосах. Двор и окно. Окно, в щелях которого желтели обрывки вот уж лет двадцать как не существующих газет.

Из какой-то квартиры наверху вырвались хрипы чёрт знает когда записанной песни: «Чао, рагации, чао…». И кажется, что осень навсегда… Но взойдет луна и прекратиться жизнь.

— А сейчас выслушай меня. Очень внимательно выслушай. — проговорил Дрон, прижав сумасшедшую к стене. — есть вещи, которые необходимо совершить. Есть вещи, которые нужно пережить. И есть то, чему достаточно просто присниться. Слушай и представляй. Ты говоришь, он живёт в Гатчине. Так вот, до Готчины мы доберёмся часам к одиннадцати вечера. Какое-то время мы будем следить за домом, убеждаясь, что в нём нет посторонних. Семья священника в это время или уже будет спать, или собираться ко сну. Мы выкурим по паре сигарет и ты позвонишь или постучишь в дверь. Тот, кто откроет дверь, будет вырублен максимум с двух ударов. Допустим, это будет сам хозяин. Женщины, конечно, всполошатся, но, пока они не увидят, что именно произошло, воплей на всю округу не будет. Ты останешься у входа и станешь что-нибудь говорить вслух спокойным голосом. Спокойный женский голос отводит мысли об опасности. Я в это время подберусь к спальне и постараюсь угомонить женщин. Может быть, одна из них успеет вскрикнуть, может быть нет. Очнутся они, связанные скотчем и с заклеенными ртами. Будут мычать, елозить по полу, таращить глаза… кто-то из женщин может описаться.

Дальше. Я развязываю попа и надеваю на него бронежилет. Глушителя у нас нет, поэтому ты идёшь и набираешь ведро воды. Возвращаешься и держишь ведро над попом, я опускаю в воду автомат и стреляю одиночным. Вода заглушает выстрел, пуля, пробив ведро, врезается в бронник… Боль нечеловеческая. Всё это мы проделываем с папашей лишь для того, чтобы он на себе испытал всё то, что будет чувствовать его дочь, потому что именно на неё мы наденем снятый с полуживого попа бронежилет. Почти не сомневаюсь, что попадья впадёт в бешенство, поскольку материнский инстинкт в тот момент возобладает над всеми чувствами. Придётся снова вырубить её… А когда она в очередной раз придёт в себя, то очень подробно поделиться с нами всем тем, что у них припрятано на чёрный день. Потому что наше посещение и есть тот самый «чёрный день», и кто осмелится назвать его иначе… Думаю, что и глава семейства не станет противоречить.

— Впечатляет. — просипела Инга. — только всё может произойти совсем по-другому.

— А вот это и есть содержание второй части. Запомни, все идиотские затеи, все до одной, подчиняются одной закономерности. А именно, всё в них происходит не так, как планировалось. Потому что затеи эти уродливы, а уродливое не может быть ни правильным, ни просто романтичным. И то, что ты предлагаешь… недостойно того, во что мы верим. Пойми, если ты хотя бы раз пойдёшь на преступление ради денег, какими бы фантазиями это не умывалось, ты навсегда увязнешь в этом дерьме. Вот тогда-то всё и начнёт происходить по-другому. — Дрон закурил. — Хива-Оа, Хива-Оа… Если бы ты видела свои глаза, когда спрашивала меня про Хива-Оа! Ты была счастлива… А сейчас ты такая же, как тогда ночью. Наверное, мне только показалось, что мы нашли друг друга. Хотела сжечь прошлое, чтоб остаться без будущего! Только поп твой и есть это никчёмное будущее. Хочешь отречься от людей… И я хочу того же. — он пнул рюкзак с автоматом. — Это тебя убеждает? Но если сейчас мы пойдём кого-нибудь грабить, всё закончится. Не будет никаких индо-арийских легионов. А случится ещё одна пошлая история о двух наркоманах, обшаривающих перепуганных пенсионеров. Понимаешь? Это не поэзия, это воровство! И ты чувствуешь сама, что это воровство. Поэтому и напираешь на голубизну священнослужителя. Себя же и убеждаешь… Да будь он хоть некрофилом! Тогда пойдём прибьём его за извращения. А потом тебя. А потом меня… из любви к искусству.