Бенджамин Саэнс - Я пел прошлой ночью для монстра

Адам поинтересовался, что я такого интересного обнаружил в ковре. Эти дни он особенно мягок со мной — это после того, как я расклеился, когда Рафаэль принес на занятие картину с монстром. Мне кажется, что с тех пор Адам смотрит на меня немного по-другому. Мне это не нравится. Я же не чокнутый. Ну, не в себе немного. Нервничаю. Дергаюсь. У меня постоянно такое ощущение, будто я сделал что-то не то и меня вот-вот за это поймают. Выведут на чистую воду. С чего бы это?

Адам все еще глядел на меня, ожидая ответа.

— Что такого интересного ты обнаружил в ковре? — повторил он свой вопрос спокойным, тихим голосом. Доброжелательным. Причем он всегда у него такой. Меня это иногда раздражает.

— Пятно, — ответил я. — Видишь?

— Да, вижу. — Его улыбка теперь больше смахивала на усмешку. — Жизнь немного безалаберна. Ковры покрываются пятнами.

— Да уж.

— Ковры покрываются пятнами, людские сердца — шрамами, — продолжил он.

Я ответил ему насмешливой улыбкой.

— Лучше бы я был ковром.

— Понимаю, — сказал Адам.

— Не думаю, — возразил я.

Иногда я злюсь и становлюсь дерзким и склочным. Но эта не та злоба, при которой я хватаюсь за биту и колошмачу стекла автомобилей. Эта злоба обычная, ни во что не выливающаяся злоба.

Адам пожал плечами — само спокойствие, его ни капли не смущало мое поведение. Я даже беспокоюсь за него. Никто не может быть таким спокойным, находясь в обществе одних ненормальных. На самом деле порой я думаю, что мы не не нормальны, а анти- нормальны. И вот как можно оставаться таким спокойным перед лицом всех нас — анти-нормальных, которые точняк свалились с другой планеты?

Адам не собирался противоречить мне, он лишь заметил:

— Люди ходят по коврам. Ты же понимаешь это, Зак?

Об этом я не подумал.

— Ладно, — согласился я, — наверное, ковром я все-таки быть не хочу.

Адам кивнул, и уголки его губ изогнулись в полуулыбке. Он посмотрел на Шарки, но Шарки, который никогда не откажется поболтать о себе любимом, сказал:

— Не сегодня, чувак. Мне корректируют схему приема пилюль, и я весь в дурмане.

Это правда. Он и выглядит дерьмово, и по ночам лунатит — у него это частенько случается и немало меня пугает. Рафаэль обычно отводит его обратно в кровать, но я все равно успеваю сильно разнервничаться. Я ничего ему не говорю — у него сейчас тяжелое время. Да, сегодня неподходящий день для его истории.

Адам такое слету понимает.

— Я поговорю с твоим врачом.

Он о чем-то задумался, но, видно что-то для себя решив, устремил вопрошающий взгляд на Рафаэля. Тот ответил ему взглядом «ну что ж, ладно» и улыбнулся той самой улыбкой, в которой нет ни капли веселья. Улыбка Рафаэля может означать сотню разных вещей, и не всегда хороших. Но иногда она у него что-то вместо прочищения горла — я об этом уже говорил.

— Я родился, — начал Адам. Он всегда так начинает Время истории — как сказки всегда начинаются с «Жили-были…»

— Я родился, — повторил за ним Рафаэль, — на ферме… — У него тихий, мягкий голос, который приятно слушать. Его голос — как звучание трубы мистера Гарсии. У меня от его звуков переворачивается душа.

Мы все приготовились слушать его историю. У этого парня много чего было, пятьдесят три года — это не шутки, это уже почти старость. Конечно, он не такой старый, какими бывают лет в семьдесят, но и не ребенок давно. Вот только дело в том, что он как раз похож на мальчишку. Носит джинсы и брендовые кроссовки, и совсем не тянет на старика.

В общем, Рафаэль с очень серьезным выражением лица начинает рассказывать свою историю, и его темные глаза не темнеют еще больше, нет, в них, наоборот, загорается свет.

— Моя мама назвала меня Рафаэлем в честь своего любимого художника. Еще она сказала мне, что так зовут одного из ангелов — Святой Рафаэль. Никогда не мог понять, как ангелы могут быть еще и святыми. Меня это всегда удивляло. Мама была религиозной и очень любила меня. Отца я почти не помню.

— Они погибли, когда мне было пять. Нас с братьями и сестрами разобрали родственники. Сестер-близняшек, которым было по семь, взяла себе наша бездетная тетя. Наверное, ей всегда хотелось иметь дочек. Не знаю, может быть, я это придумываю. Один из наших дядьев взял себе двух моих младших братишек, совсем крохотных — им было два и три года — конечно, их все хотели взять. Кто таких не захочет? Дядя с тетей из Калифорнии забрали двух моих старших братьев — одному было десять, другому — двенадцать. У дяди был автосервис, и я подумал тогда, что он хочет, чтобы братья работали для него. Я был прав, они оба стали механиками.