Роман Дих - Песни с темной стороны

Она ото всех скрывала, что живот округляется, что там новая жизнь зародилась, никому не нужная на самом деле. Тогда, весной, когда поняла, что случилось страшное для неё, чего только не делала, разузнавая методы от избавления нежданного плода любви. Ха, любви!.. Траха заурядного а не любви, блин! Подтягивала живот поясами, на самую последнюю дырочку застёгнутыми, потом просто стала надевать самую свободную одежду, бесформенные балахоны там, а под такой вот одёжиной — узкий поясок. Пыталась бить себя кулачками по животу, закрывшись в комнате и ревя, это было больно, очень больно. Несколько раз, пока дома никого не было, принимала ванну: засыпала горчицу в еще кипящую воду и садилась, жжение охватывало ТО место и всё тело, и в пот бросало, но бесполезно. Стройный некогда девичий животик округлялся больше и больше, ненавистный плод и не думал покидать место, где зародился и уж скоро собирался «в люди» выйти, назло своей… матери? Она вовсе не считала себя будущей матерью, потом может быть, когда… Когда по-настоящему повзрослеет, а пока… Пока только живот растёт и соски начинают набухать, а природа всё ещё думает что делает благо.

И когда лето наступило, когда на «семейном совете» загодя было решено что едут в Анапу всей семьёй в этом году, она чуть не на колени падала: «К бабушке, в деревню хочу!». «Паренты» её очумели, но потом рассудили, что дочка большая, пускай, как хочет.

Яма уже метра полтора была… «Не пропадёт ваш скорбный труд» — вертелось в голове. Когда-то в школе учили, кто-то написал… «Неважно, не помню».

Она стёрла едкий, заливавший глаза пот, утром надо бабку просить, чтобы баню истопила. Вынула переломанную пачку «Vogue», извлекла одну целую, но со сломанным фильтром, и закурила, тут же захлебнувшись едким дымом.

Деревня была, в сущности, уже не деревней, а посёлком городского типа, цивильным таким, с заасфальтированными улочками и пятком каменных пятиэтажек даже. Главное, у бабки всё «а-ля пейзан» — как, смеясь, папка выражался: дом свой, участок с картошкой и прочей дребеденью, несколько вишен и яблонь, сараюшка, банька в сараюшке-то, где наша героиня спала последнюю неделю. Бабушке говорила что, мол, жарко, а сегодня ближе к ночи и произошло «великое таинство рождения» существа, никому на этом свете не нужного на самом деле. Она только левую руку закусывала от нестерпимой боли, и, услышав рёв-мяуканье того, что изошло из неё, несмотря на дурноту, кинулась зажимать его ротик. Ещё эта мерзость, послед…

При свете ночника на столике у топчана, где она спала, разглядела, что произвела мальчика на свет («На тьму, на тьму, на тьму!»). Неспроста хранила три штуки «скорости», амфетамина то бишь, вот и пригодились, ага. Пригодились, чтоб юное тело молодой «мамаши» взбодрить для дальнейшего…

Молодые всегда скоры на подъём: сперва хотела закопать у бабки на огороде, но, справедливо рассудив, что там кто-то да смотрит, прикинула, что лес недалеко. Сердце так колотилось вначале от стимуляторов, пока его хозяйка в эйфории, со страхом смешанной, не заработала лопатой, и бодрость, что дали «колёса», послужила добрым подспорьем.

«Зиппер» сумки взвизгнул надрывно, ребёнок был ещё скользким и, выпав из не удержавших его рук матери, заревел протяжно. Она, повинуясь какому-то глупому инстинкту — кое-как обтёрла нежное младенческое тельце носовым платочком, пуповина с последом ударила по бедру («А, „стрейчи“ хорошие были, может, отстираю ещё»), и результат подростковой похоти плюхнулся в яму-могилку. И взревел, ей казалось, на весь лес. «Наверное, при падении повредил себе что-нибудь» — думала она, лихорадочно яму засыпая. Первая лопата рыхлой земли плюхнулась на дно ямы, на тельце, в полумраке белеющее, а крик не умолкал. Ещё лопата, земля видимо попала младенцу на личико, тот, слышно было, поперхнулся. И ещё, ещё. Наконец, она в очередной раз стёрла пот со лба, бросилась затаптывать могилку, подошвы кроссовок уминали рыхлую землю с остервенением. Вот и всё.

Она, измученная непривычным трудом, механически сломала две веточки, не очищая от листьев, связала тем самым платком, что стирала пот, чтобы поставить крестик, как над настоящей могилкой. Потом опомнилась, и импровизированный крестик полетел в кусты.

Он нашёл ЭТО жарким летом, когда вышел на берег и, стоя у кромки прибоя, бездумно наблюдал за морем, печальным и жалким. Некогда оно было чистым и величавым, а теперь напоминало огромную загаженную лужу. Оно с разным другим морским мусором — глупыми слизистыми медузами, ведущими между собой бесконечный, одним им понятный разговор, какими-то гниющими обломками, яркими пустыми наклейками, перьями чаек и прочих морских птиц, вынесло к ногам пищащий жалобно комок.