Павел Пепперштейн - Мифогенная любовь каст, том 2

«Павшие под Плевной. Павшие под Плевой», — подумал он.

А девочка уже стояла на мраморном бортике Колодца. Вот она сделала шаг и исчезла в Колодце.

«Неужели тюкнулась?» — подумал парторг, подбегая к бортику. Но девочка не «тюкнулась». Заглянув в Колодец, Дунаев увидел, что она быстро спускается вниз по железным скобам, вбитым в стену Колодца. В прошлый раз, когда он исступленным колобком стоял на этом бортике, собираясь с духом, чтобы окончательно «дезертировать», он не заметил этих скоб. Впрочем, тогда они бы ему не понадобились — у него не было ни рук, ни ног. Сейчас же, перемахнув мраморный бортик, он уверенно последовал за девочкой по скобам. Они уходили в глубину, и тьма вокруг них сгущалась. Все дальше был тусклый кружок света наверху. Вскоре он совсем исчез, и только сверкала над головой, далеко-далеко, яркая звездочка — кончик Иглы.

«Звезда „Колодезная“», — вспомнил парторг неведомо откуда ему известное имя этой «звезды».

Но «звезда» становилась меньше и меньше, а спуск все длился.

«Куда она ведет меня? — думал Дунаев. — Холеный, помню, издевался над этим Колодцем, говорил, что только дураки могут верить, что в таком месте, тайном да роскошном, да еще в самом Центре Центра спрятанном, проход к Самому Главному может быть. Говорил, что Самое-Самое там обитает, где лишь говно мусором давится. А здесь, мол, обычный колодец, нефункциональный, довольно глубокий, а внизу — просто ничего, какой-то хлам случайный валяется. Тоже, получается, „говно мусором давится“. И вообще: обманул же меня Поручик, когда про любовь говорили. А сколько раз он меня еще обманывал — один бог знает! Не зря я на него тогда донос написал. Зря ничего не делается. Может быть…»

Парторг думал, а сам все быстрее перебирал руками и ногами по скобам, и сердце стучало все чаще, и голова кружилась, и мысли неслись, словно вагоны товарняка, а душа замирала в сладкой надежде и не верила, боялась поверить, все еще не верила, но уже знала… Неотвратимо знала правду. Поручик солгал. Они спускались к Энизме.

Уже кружевился вокруг воздух, уже новый свет, темный, но сладкий, пропитанный какой-то глубокой щемящей негой, неявно поднимался снизу, и становилось труднее и легче дышать, и воздух сделался горько-сладким, и шли сквозь тьму волны таинственного цвета. Сердце билось, как от Первой любви, и все труднее становилось удерживаться на скобах. Постепенно все наполнялось неслышным, но ощущаемым «пением» Энизмы. Снова парторг почувствовал слабость слов. Все слова, которыми ему приходилось пользоваться в отношении Энизмы («пение», «поток», «дно», «живой мед»), казалось, не способны даже издали указать на нее. Почти невыносимое счастье охватило Дунаева. Он созерцал Энизму — не во сне, а чуть ли не наяву — и реальность этого «места» казалась абсолютной, не подлежащей никакому сомнению. Он почувствовал, что больше не в силах держаться за скобы, что сейчас руки его разожмутся и он упадет… В этот момент скобы закончились возле крошечной ниши в стене колодца. Девочка уже стояла в нише и манила парторга к себе. Он отпустил последнюю скобу и встал рядом с ней. Они стояли в тесном каменном углублении, прижавшись друг к другу, и смотрели вниз, на светящееся и темное, цветное и бесцветное, на радостное-юное, нерожденное и древнее, на медвяно-льющееся и неподвижное, на струящееся и покоящееся, на живое и находящееся за пределами жизни, на благоуханное и не имеющее запахов, на молчащее и поющее, на наивное и мудрое, на не ведающее ни о чем, беспечное, неоповещенное…

Дунаев поднял глаза вверх. Там, во тьме, еле-еле мерцала, бесконечно далеко, Колодезная.

«Светит. Где-то там… высоко… в аду…» — подумал парторг отстранение

Он остро ощущал пространство колодца, и влажный камень, и отдаленность звезды, и речной запах девочки. Она сосредоточенно смотрела вниз, ее темные мягкие волосы касались щеки парторга. От счастья, от неожиданности, от благодарности ли — он вдруг ощутил безудержное вожделение к ней. Они стояли, обнявшись, в узкой нише, и почему-то девочка вдруг оказалась одного с ним роста, хотя и не утратила своих детских пропорций. Видимо, это Дунаев уменьшился от радости, стал чем-то вроде бушмена. Он оказался голым, темным, увешанным амулетами — теми самыми зубами и куриными богами, которые грезились ему на реке. Его стоячий член уперся в руку девочки. Она, словно не замечая, положила на член руку, как рассеянно кладут руку на ручку зонта или на поручень кресла. Это прикосновение пронзило Дунаева молнией наслаждения. Единственное, что мешало полноте этого наслаждения, была перчатка, чья тонкая мертвая кожа разделяла поверхности живых тел.