Павел Пепперштейн - Мифогенная любовь каст, том 2

Среди узоров на обоях появились какие-то личики, они кривлялись и заливались бесшумным тайным смехом. Дунаев тоже рассмеялся, зараженный общим смехом, и неожиданно влетел в стенной орнамент. Он всосался в бегущий по вертикали букетик роз, мгновение задержался на поверхности стены, а затем быстро понесся мимо колоннады, задрапированный прозрачными мехами, куда-то вглубь. Все стало черно-серым, и Дунаев обнаружил себя в узкой комнате. Потолок терялся во тьме, а пол покрывала плитка с инкрустацией в виде бульдогов, одетых в чепчики, слюнявчики и кружевные носочки на всех лапах. Бульдоги строили рожи и одновременно виляли обрубками хвостов. Дунаев нахмурился от такого идиотизма, но все изменилось. Пространство свернулось в спираль, как улиточный панцирь, и парторга вытолкнуло в какое-то открытое поле с ровной и гладкой поверхностью, выложенной из пуговиц. Снизу высунулась раковина суфлерской будки, в которой маячил некто в летчицком шлеме и очках. Он что-то объяснял Дунаеву с помощью уголовной палъцовки, но тот ничего не понимал. Надвинулся занавес и скрыл суфлера. На синем бархатном занавесе цветными нитями была вышита карта мира. Нити развязались и стали трепетать на ветру, занавес потемнел и сделался угольно-черным. Дунаев увидел карту звездного неба. Очертания свивались, звездные скопления менялись, цвет фона тоже менялся, становясь фиолетовым. Парторг понял, что теперь перед ним карта Вселенной. Затем узоры галактик съехались в одну точку и в то же время разъехались в стороны. Занавес раздвинулся, и на парторга хлынул ослепительный розовый свет, одновременно являющийся струей потрясающего благоухания.

Невыносимое счастье охватило Дунаева. Он чувствовал, что еще чуть-чуть — он не выдержит и умрет. Поток любви, внезапно хлынувший на него, был столь сильным, что любая человеческая страсть казалась ледяной невозмутимостью, любая нежность представлялась черствым равнодушием по сравнению с этой нескрываемой силой любви. Весь величественный эпос Бытия казался серой пылинкой на фоне этого интимного обожания, несущегося быстрее света. Стало не до шуток. Глубина экстаза сделалась столь серьезной, что парторг охнул и закрыл лицо руками. Все, что случалось до и после этого, уже не имело значения. Самые странные миры казались ничтожными ввиду страшного напора Последнего Величия.

— Ой-ой-ой-ой-ой… — только и успел прошептать про себя Дунаев.

Он ощущал дикий жар: каждая его клетка ярко горела, будто была взорвана. То, из чего он состоял, летело во все стороны и одновременно съеживалось в точку. Он видел что-то совсем незнакомое, ни с чем не сравнимое и до боли удивительное. На фоне этого непостижимого формировались пушистые свечения, продолговатые и извивающиеся. Своими упругими движениями они сообщали поразительные вещи, которые он никогда потом не смог перевести на язык разума.

Вдруг Дунаев увидел себя со стороны. Он был Флагом на вершине беспредельно высокой башни. Отсюда видно было Все. Вообще Все, что есть и чего нет. Все, что может и чего не может быть. На Флаге был тоже изображен Флаг, на котором тоже изображен Флаг. И так до бесконечности.

— Знамение Знака Знамени! — произнес чей-то незнакомый голос.

Вдруг Дунаев очнулся. Он все так же стоял на каменной площадке, повторявшей форму лба. Перед ним, скрестив руки на груди, стоял Дон.

Парторг никак не мог избавиться от ощущения, что голова Дона отделена от тела и лежит на белом блюде — так сильно был накрахмален воротник Дона. Глубокий черный бархат его костюма усиливал это ощущение — казалось, что под воротником не тело, а дверь в космическую ночь. Солнце стояло в зените, и Дон не отбрасывал тени.

— Добрый день, — произнес Дон и добродушно глянул на парторга голубыми глазами.

— Дон, где ваша тень? — скованно «пошутил» Дунаев, глядя на землю, под ноги Дону.

— Свою тень ношу с собой. Показать?

Дон махнул рукой, и до самого горизонта протянулась иссиня-черная тень.

— Могу ее отбросить на что хочу, — невозмутимо сказал Дон и махнул рукой в сторону солнца.

В тот же миг солнечный круг стал черным, как дыра. Свет померк, и воцарились сумерки, тягостные и серые. Дунаев в ужасе осматривался кругом. А Дон сделал приглашающий жест, его тень свернулась в тончайший рулон и ушла под подошвы его туфель. Опять наступил яркий день.

— А где твоя тень? — спросил Дон.

Дунаев глянул вниз и увидел, что также не отбрасывает тени. Солнце достигло точки зенита.