Павел Пепперштейн - Мифогенная любовь каст, том 2

Дунаев привстал на локтях и увидел широкую синюю реку. С другой стороны синела еще одна река. Река Прут. Но в нос, вместо речного ветра, ударил запах горячего металла, пороха и машинного масла. Он лежал на броне советского танка Т-34, который шел на полной скорости вдоль реки в составе танковой колонны. На Дунаеве обнаружилась солдатская, выгоревшая на солнце форма, за спиной вещмешок и автомат. Рядом сидели в таких же одеждах Джерри Радужневицкий и Глеб Радный. Максимка щеголял в гуцульской вышитой рубахе, в бисерной кацавейке без рукавов и синих портках.

Он был бос, свистел и в целом выглядел как из фольклорного ансамбля.

— Ты что — молдаванин? — спросил его парторг. — Что это за шапка?

Он подозрительно покосился на конусообразную шапку Максимки, которая только что холмиком покрывала собственное спящее лицо парторга.

— Шапка Гугуце. Не слышал о такой? А зря. А про синдром Гугуце слышал? — Максимка почесал шапку, как свою бровь. — Это волшебная шапка — она может накрыть и муравья, и яйцо, и кукушонка, и перепелов, и человека, и двух людей, и телегу с копной, и целую деревню. Накрывай что хочешь — хоть все накрой. Шапка все накрывает. А все, кто под шапкой оказываются, совсем глупыми становятся. Ничего больше не понимают.

— Тебе откуда про концерт известно? — хмуро спросил парторг у пацана.

— А мне все известно, — нагло оскалился Максим. — От шапки Гугуце все тупеют, ум теряют, а мой мозг обогащается, распухает и становится большим и независимым, как отдельная планета. Потому что страшнее меня нет ничего в этом мире. Ты орал, что ты гениальный пианист. Пиздишь, Володька. Это я гениальный пианист. Когда-нибудь я сыграю тебе так, что ты обоссышься. Но счас некогда рассусоливать. С марша в бой идем. На рубежи СССР выходим. Сейчас границу восстанавливать будем. Только вот этих отбросим…

Действительно, танки с ходу врезались в укрепления немцев. Всюду загрохотало, ударили германские пушки, но русские танки было не остановить — они перли сплошной железной лавиной, сопровождаемые пехотой. Немцы были отброшены. Тут же побежали солдаты с полосатыми столбами в руках, стали вкапывать их в землю по линии советско-румынской границы. Гордые толстые столбы с широкими черно-белыми полосками, с золотыми выпуклыми металлическими гербами СССР быстро стали выстраиваться в линию на некотором расстоянии друг от друга. Дунаев заметил и Кинооператора с камерой, который стрекотал своим аппаратом, скрывая за ним лицо. Снимал на пленку исторические кадры — восстановление советской границы. Но войскам было некогда задерживаться на границе — люди, танки, автомобили, бронетранспортеры, мотопехота — все хлынуло за границу, на территорию фашистской Румынии, где еще царствовал ебаный Антонеску. Румынская армия оказывала незначительное сопротивление, но немцы везде стояли насмерть, озверело защищая землю своих союзников. Советские войска тем не менее двумя огромными таковыми клиньями быстро врезались в глубину вражеских расположений, давя и отшвыривая германцев. Один клин рассекал неприятельский фронт в направлении на юг, откуда наступление должно было стремительно развиваться на Бухарест и далее на Болгарию и Сербию; другой клин заворачивал на запад, в сторону Венгрии, где предстояли особенно тяжелые бои за промышленные районы Плоешти и Темишваре.

Именно в этом направлении двигались теперь Дунаев с товарищами. Они то шли вместе с армией, делая вид, что участвуют в боях, то низко летели над войсковыми колоннами, то шли сквозь Прослойки, с усилием протыриваясь сквозь так называемые Вереницы и Хороводы. Чем ближе они подходили к Рейху, тем труднее становилось пробиваться сквозь них, тем более что непонятно было, что это такое, вида они никакого не имели и казались просто энергетическими вихрями и стенками, которые надвигались и как бы падали прямо на мозг, а иногда и на сердце или на все вместе, просто на саму бессмертную душу, но нашим героям приходилось продираться сквозь все эти вещи, чтобы пробить путь советским войскам вперед, на запад. Давалось все это нелегко, но Джерри, Максимка и Глеб Афанасьевич ломились напролом, задорно и вытаращенно радуясь всему, что бы ни происходило, как будто они сами были страшные танки, слитые из чистого наслаждения. Погруженные в запредельную борьбу, они редко видели земную Румынию: лишь изредка мелькали деревья в цвету, или окоп, или горящий самолет на земле, или бегущие солдаты, или селянки, кидающие цветы танкистам, или дощатый деревенский стол и на нем сало. Здешнее сало особенно полюбилось Максимке, который всегда, отрезая себе кусок, орал: