Дж. Т. Лерой - Сара

Она молча обернулась к нему, палец во рту как затычка, голубые глаза удивленно распахнуты, с черной обводкой, на лице играют цветные тени из «ящика». Она ждет, когда же папочка ее узнает. А папочка уставился на нее, и взгляд блуждает вокруг, точно самолет, выбирающий место для посадки. И тут он рыгнул, громко и раскатисто. Взгляд у него стал точно у провинившегося ребенка.

— Пардон, — пробормотал он. И в этом смущении она прочитала, что ее узнали. Она тут же запрыгнула к нему на колени, удобно устроилась, опираясь на руки, лежавшие на подлокотниках кресла. Ногти вцепились, ероша серебристый велюр.

— Господи, да что ж это происходит — или бес в тебя вселился? Что это нашло на тебя? — Он запрокинул голову точно курица, бьющаяся в предсмертных судорогах. На лице его застыла бессмысленная усмешка.

— Разве твоя куколка не красивая? — пробормотала она, вынимая палец изо рта и зарываясь лицом в жесткую растительность на его груди.

Грудь его затряслась сдержанным нутряным смехом, неуверенно завибрировав под ее прелестной головкой.

— Разве девочка не хорошенькая? — Она запустила руку ему за спину, обнимая и прижимаясь.

Он ничего не сказал, глядя мимо нее в свой «ящик» с проповедью, потом несколько раз метнул взор поочередно на нее и на телевизор — глаза его блуждали точно тусклые металлические гирьки на шкале весов. Она задрала ноги на подлокотник, демонстративно перебрасывая ногу на ногу. Туфель при этом свалился на пол, улетев в темноту трейлера. Он чуть не подпрыгнул, видимо, приняв это за звук открываемой двери. Она захихикала, прикусив палец во рту. Он обвел ее взглядом, кашлянул и потянулся за пивом.

— Кхм, да… хочешь пивка? — Голос его заметно вздрогнул, пальцы выбивали на подлокотниках тревожную дробь.

Она вынула палец изо рта, аппетитно причмокнув, приняла банку и сделала несколько глотков, не сводя с него взгляда.

— Гм, что-то твоя мамаша задерживается… не пора ли ей уже появиться? — произнес он, рассеянно блуждая глазами.

— Я твоя сладкая девочка, папочка, — снова прильнув к его мохнатой груди, она уютно пристроилась там, обхватив руками его светящийся в сумерках оранжевый торс.

Так они сидели в тишине, под гудение электричества, не шелохнувшись, уставившись на проповедника, немо шевелившего губами. Банка с пивом была пуста. Он смел ее ладонью на пол. Дыхание его становилось все чаще. Он забросил ногу на ногу, пока она терлась о его грудь как котенок. Он то и дело прокашливался.

Он всегда говорил ей: «Тебе нечего бояться в этих руках, куколка. Никто тебя больше не тронет». Она же обнимала его или скользила по его большим рукам как по перилам, пока не утыкалась в кулаки.

— Поиграй со мной, — нашептывала она ему — и кулаки беспрекословно разжимались.

— Папочка… — Телевизор прощально вспыхнул, и все погрузилось во тьму, в которой светились лишь оранжевые и голубые индикаторы электроприборов.

Когда она просыпалась, пугаясь мрака, билась и кричала, он, обнимая ее всякий раз, успокаивал:

— Тише, детка, это просто кошмар.

И никогда не кричал на нее, не отчитывал за то, что разбудила среди ночи, не шлепал за то, что обмочилась, не насмехался над тем, что она кричит словно ребенок.

— Папочка успокоит тебя, — говорил он.

С его стороны не было дежурной ласки, с какой оглаживают собаку, он не боялся прикоснуться к ней точно она заразная, не сторонился и не чурался ее, и брал на колени приласкать, а не отшлепать.

Но для этого оставалось только произнести последние слова заклинания.

Потому что она прекрасна.

Потому что она его куколка.

— Люби меня, папочка.

Она обвила себя его руками. Пульт управления упал под ноги. Он смотрел на погасший телевизор. Рука его точно пресс-папье, покоилась на ее талии.

— Мне нужна твоя защита, — шептала она ему прямо в сердце.

— Моя детка, — отвечал он, и руки его начинали скользить по ее телу.

— Сучка неблагодарная!

Вода расплескалась в раковине красивыми розовыми лужицами — как после окраски пасхальных яиц.

Что-то похожее на радиобудильник пролетело по трейлеру, волоча за собой шнур с отодранным штепселем, подобно хвосту кометы. Рядом разбилось окно.

Белый шелк размок и распластался в крашеной воде точно белок яйца, брошенного в горячий бульон.

— Убирайся, гнусный пидор! Я убью тебя, проваливай!

Вещи летали в воздухе и с грохотом разлетались на части.

Пятно в самом центре, как я ее ни тер, светило красным, кровоточащим, немигающим глазом.