Михаил Салтыков-Щедрин - Помпадуры и помпадурши

- Постараюсь высказаться яснее. У помпадура нет никакого специального дела ("лучше сказать, никакого дела", поправился он); он ничего не производит, ничем непосредственно не управляет и ничего не решает. Но у него есть внутренняя политика и досуг. Первая дает ему право вмешиваться в дела других; второй - позволяет разнообразить это право до бесконечности.

Надеюсь, что теперь вы меня понимаете?

- Извините, excellence, но я так мало посвящен в пружины степной политики (la politique des steppes), что многого не могу уразуметь. Так, например, для чего вы вмешиваетесь в дела других? Ведь эти "другие" суть служители того же бюрократического принципа, которого представителем являетесь и вы? Ибо, насколько я понимаю конституцию степей...

- Прежде всего - у нас вовсе нет конституции! Наши степи вольны... как степи, или как тот вихрь, который гуляет по ним из одного конца в другой.

Кто может удержать вихрь, спрашиваю я вас? Какая конституция может настигнуть его? - прервал он меня так строго, что я несколько смешался и счел за нужное извиниться.

- Я не так выразился, monseigneur, - сказал я, - я употребил слово "конституция" не в том смысле, в каком вы удостоили принять его. По мнению людей науки, всякое государство, однажды конституированное, уже тем самым заявляет, что оно имеет свою конституцию... Затем, разумеется, может быть конституция вредная, но может быть и полезная...

- Все это прекрасно-с, но я прошу вас не употреблять в наших разговорах ненавистного мне слова "конституция"... никогда! (165) Entendez-vous:

jamais! Et maintenant que vous etes averti, continuons <���Слышите: никогда!

А теперь, когда вы об этом предупреждены, продолжим разговор>.

Итак, я сказал, что для меня непонятно, какое значение может иметь вмешательство одних бюрократов в занятия других бюрократов?

Я готов был прибавить: "Быть может, вы делитесь? Тогда - я понимаю! O, comme je comprends cela, monseigneur!" <���О, как я понимаю это, ваша светлость!> Но, не будучи еще на совершенно короткой ноге с моим высокопоставленным другом, воздержался от этого замечания. Однако ж он, по-видимому, понял мою тайную мысль, потому что покраснел, как вареный рак, и взволнованным голосом воскликнул:

- Я протестую всеми силами души моей! Слышите, протестую!

- Но в таком случае, я, право, не понимаю, в чем же состоит цель этого беспрерывного вмешательства?

- Вы глупы, Chenapan! (Да, он сказал мне это, несмотря на то, что в то время был еще очень учтив относительно меня.) Вы не хотите понять, что чем больше с моей стороны вмешательства, тем более я получаю прав на внимание моего начальства. Если я усмирю в год одну революцию - это хорошо; но если я усмирю в году две революции - это уж отлично! И вы, который находитесь на службе у величайшего из усмирителей революций, - вы не понимаете этого!

- Я понимаю, я даже очень хорошо понимаю это, monseigneur! Но, признаюсь, я полагал, что положение вашего отечества...

- Все отечества находятся в одном положении для человека, который желает обратить на себя внимание начальства - vous m'entendez? <���вы меня понимаете?> Но это еще не все. Я имею и личное самолюбие... sacrebleu!

<���черт возьми!> У меня есть внутренняя политика, у меня есть прерогативы! Я хочу проводить мой взгляд... sapristi! <���черт возьми!> Я желаю, чтоб с этими взглядами сообразовались, а не противодействовали им! Это мое право... это, наконец, мой каприз! Вы возлагаете на меня ответственность... вы требуете от меня et ceci et cela... <���и того и этого> позвольте же и мне иметь свой каприз! Надеюсь, что это не какая-нибудь чудовищная претензия с моей стороны?!

- Но закон, monseigneur? Каким образом примирить каприз с законом?

- La loi! parlez-moi de ca! nous en avons quinze volumes, mon cher!

<���Закон! какой вздор! у нас пятнадцать томов законов, дорогой мой!> На этом наш разговор пресекся. Как ни нова была для меня административная теория, выразившаяся в последнем восклицании моего собеседника, но, признаюсь откровенно, отвага, с которою он выразился о законе, понравилась мне. Хотя и monseigneur Maupas нередко говаривал мне:

"По нужде, mon cher, и закону премена бывает", - но он говорил это потихоньку, как бы боясь, чтоб кто-нибудь не слышал. И вдруг - эта ясность, эта смелость, этот полет... как было не плениться ими! Казаки вообще отважны и склонны видеть неприятеля даже там, где мы, люди старой цивилизации, видим лишь покровительство и гарантию. Это люди совсем свежие, не имеющие ни одного из предрассудков, которые обременяют жизнь западного человека. С самою веселою непринужденностью смотрят они на так называемые нравственные обязательства, но зато никто не может сравниться с ними относительно телесных упражнений, а за столом, за бутылкой вина, с женщинами - это решительно непобедимейшие борцы (jouteurs) в целом мире.