ИГОРЬ САВЕЛЬЕВ - Гнать, держать, терпеть и видеть

– Держись… Маленько же осталось… Нет уж! К черту!!! Я тебя все равно доведу! Сам подохну, но…

Олег буквально зверел, была бы шерсть – встала бы дыбом; это и правда как в песне – “ярость благородная”. Он почти взвалил Костярина на себя, он волок его на голом бешенстве, на ненависти, переплавленной в силу; он шагал и шагал, ощерившись, со страшным лицом, матерясь, матерясь, и встань на его пути любой – он убил бы сейчас любого. “Давай! Давай!” – шипел сквозь зубы, чувствуя: еще чуть-чуть – и он сломает эту безвольную руку, – и подавляя в себе странный, звериный зов это сделать…

Лес, прошитый серыми тенями, так и был – сумрачный, торжественный и страшный, как литургия. Пар, который выдыхали, а если носом – то струями, как кони, он, казалось, так и оставался в воздухе вместе с туманом, который стелился низинами, осторожно щупал деревья. И холодно. Холодно. Холодно!!!

Тогда они и услышали.

Рокоток приближался, и он-то звучал удивительно буднично. Пробираясь среди деревьев, подныривая, подыскивая – где бы ровнее, к ним ехал мотороллер. Старенький, побитый “Муравей”. Ну да. Все чувства заморозило – осталось только горько улыбнуться.

Мотороллер приближался, можно было рассмотреть и Арсения Ивановича, с его-то угловатым бритым черепом, невнятного его подручного: когда под ногами пассажиров грохотали на кочках ломы и лопаты, смотритель жмурился, и выглядел он даже дружелюбным.

Подъехали. С сизым чихом заглушили мотор.

– Ну что? Доброе утро! Недалеко же вы ушли. А дальше и нельзя. Неужели вы не поняли?… Посмотрите на своих-то.

Костя и Кузьмич не держались на ногах…

– Ладно. Чашечку кофе предложить не могу. Термос дома оставил. – Арсений Иванович спрыгнул на землю, потянулся… – Ну? Что стоим, крас-савцы? Сажайте их в кузов.

Сопротивляться? Бесполезно.

Первым подняли старика, кряхтя; жалко, борт не опускается – тяжело все-таки.

– С ними все будет в порядке? – тихо спросил Никита.

– Оклемаются. Куда денутся.

С утра смотритель был вполне добродушно настроен…

Ева плакала.

Когда сажали Костю, Никита шептал ему безумной одышливой скороговоркой: “Ты не переживай… Ты держись… Мы приедем летом – и тогда точно убежим! Вот честное слово… Зуб даю…”

Невпопад кивал – но вряд ли что понял…

Олег стоял-стоял, как вдруг вспомнил, заметался: сняв со спины гитару, бережно положил рядом с Костярином, на закаменевший, в земляных корках инвентарь.

Мотороллер поедет по лесу. Будет с силой колотить всеми лопатами. Гитара коллекционная. Разобьется. Пускай.

Вдруг – отчаянный крик Евы:

– А можно… можно мне остаться с Костей? Ну хоть на пару дней! До конца недели! Я прошу вас…

“Вас” – это обращалось к смотрителю, с пронзительным взглядом, и голос срывался. А на Олега и не посмотрела. Обалдев, он хватал ртом воздух. Вот так? Так просто? Бросить его? Предать – открытым текстом?

Предательство не состоялось. Ей запретили.

“Нет” Арсения Ивановича было жестким, спорить – бесполезно. Обмерев, Ева смотрела, как заводится мотороллер, как он, с грохотком и переваливаясь на кочках, уплывает, уплывает…

А они так и остались стоять посредь леса: горько оторопевшие, втроем, как приехали. Пока Никита, смущенно кашлянув, не напомнил, что надо бы – все-таки – искать дорогу.

Рассвело, пели птицы. Листочки совсем молодые, витамины для глаз, и поседевшие от холода. Шли и смотрели куда угодно. Олег боялся глянуть на Еву, боялся тронуть ее – такой напряженной была спина. Но, кажется, она уже не плакала?

Сначала Никита услышал автомобильный гудок, а потом и выбрались. За поредевшими деревьями нечасто – в такую рань – мелькали, пели на скоростях машины, развозя габаритные огни, а асфальт так и лоснился, как жирно намазанный; странно, ведь не было дождя.

Лишь теперь поняли, как же они устали. Сели – да почти повалились – на какой-то ствол, пролежавший, как видно, не первую зиму, – пролежавший в голую серую кость.

С недоумением, как проснувшись, Никита вытащил откуда-то из-за пазухи тусклую помятую фляжку с почерневшим “…генерал Амосов”. Удивленно и вслух начал вспоминать: вот шли по лесу, так фляжку же нес сам Кузьмич; вот…

– Какая разница. Открывай.

Они глотали самогон (Ева жестом отказалась), передавали туда-обратно. Никите это что-то напомнило. Утро, близкая трасса, лес, весна… Ну конечно! Berlin – 200 km . А финал “Штирлица”, в свою очередь…

– Сегодня же Девятое мая!

Никто не ответил.