Свифт Грэм - Свет дня

Солнце сквозь ветровое стекло, как будто я растение в оранжерее.

Патни-вейл. Долина Патни. Звучит так, словно это какой-то потерянный рай. Здесь и правда тишь да гладь. Для полиции забот немного. Разве что мелкие транспортные заминки. Никаких нарушений общественного порядка. Единственный спокойный пятачок на свете. Чего же тогда мы выстроились в очередь на выход?

Опять медленно двинулись к воротам, за которыми все изменит скорость. Надгробия смотрят на нас, провожают, выстроившись в безмолвный и неподвижный почетный караул. Все навыворот. Отдают почести уходящим живым – приговоренные часовые.

Кроме Боба, если он смотрит. Он-то никаких почестей мне не отдает.

Едет, подлюга. Замешался среди других. Прикидывается, мошенник, таким же, как все, прикидывается, будто горюет.

Странное последнее-движение головой перед тем как сесть в «сааб».

Вот он, гад. Едет. Цветы положил, совесть чиста.

Злостный – вот какое слово было пущено в ход.

Что-то в этом слове телесное, физическое. Поднимающийся в горле черный вкус, распухший больной язык. Как будто в тебе нашли какую-то порчу, злокачественную опухоль, и это теперь ты, это теперь твое навсегда.

Злостный нарушитель. Лицо, причастное к полицейским злоупотреблениям. В другое время дело, скорее всего, ограничилось бы служебным взысканием, выговором, временным отстранением. Уже изрядный позор. Но тогда все кому не лень говорили о злоупотреблениях, и сверху оказывалось давление, и люди потеряли доверие к полиции – поэтому нужны были примеры, нужны были козлы отпущения. И вот я уволен, а Дайсон гуляет на свободе.

Справедливость: еще одно слово.

А если бы (как мне почти удалось) я припаял ему хороший срок, я получил бы благодарность, и только.

Я сказал: посмотрите, чего я не сделал. Не использовал полицейскую власть в личных интересах. Не закрыл ни на что глаза. Не закатал невиновного для раскрываемости.

Без толку. Ты вот как на это дело взгляни, говорили мне (или я читал в их глазах): мы жертвуем тобой ради блага полиции, ради чего-то большего, чем ты, ради нашей общей репутации, ради отбеливания нашей чумазой рожи.

А ты, между прочим, еще легко отделался, ты же схватил за горло свидетеля...

Злостный. Слово нешуточное: болезнь, порча. Брошен в одну кучу с подонками. Как преступник: пусть даже он только раз нарушил закон, клеймо на нем навсегда.

Не просто превысил полномочия. Согрешил.

Надгробия блестят на солнце. Это место, если подумать, должно быть пронизано порчей... Не такое уж милое уютное сообщество.

Всегда, конечно, был этот налет – этот ежедневный, будничный налет. Грязная порой работа. Всякое приходилось вычищать. Скверная порой работа. А полиция порой – сама скверна. И ты порой приносил это на себе домой (когда тебя наконец отпускали домой): какой-то запах в одежде, в волосах. Домой к жене и дочери.

Спустя какое-то время это перестает смываться. И ты лишаешься даже благопристойного служебного запаха формы. Дух проникает в твою гражданскую одежду – в ту, что позволяет тебе смешиваться с врагами. Несешь этот дух домой.

Значит, это у Рейчел вызревало долго? И то, что со мной случилось, стало просто последней каплей? Или иначе: ей сделалось тошно от моего запаха. А я-то думал, что более-менее это освоил, этот трудный фокус под названием «работа-дом», этот переход границы всякий раз, как открываешь дверь своего жилища.

По крайней мере в одном направлении. Домой. На работу – часто в синяках по милости Элен.

Но хотя бы с Рейчел. Ладно, допустим, иногда со мной было тяжело, очень тяжело. Синяки, синяки...

Но теперь она получила возможность обвинить во всем меня. Налет – это я сам. Не суженый – подсудимый. Не жена – судья.

Вереница автомобилей медленно тянется из ворот, едет по кольцевой развязке, все еще похожая на чинную процессию, потом поворачивает, набирая скорость, на подъездную дорогу к шоссе A3. Машина за машиной возвращаемся в мир.

Мне кажется, Рейчел так по-настоящему и не отказалась от своей религии. Я имею в виду бога как большого строгого отца.

У меня такого бога не было никогда, меня, слава богу, воспитывали иначе. Хотя в церкви мой папаша бывал частенько – снимал счастливые пары.

Я часто задумывался, каково приходилось Рейчел в детстве. Бог смотрел на нее с высоты, она возводила к нему глаза, послушная, испуганная. Потом однажды, когда стала старше, решила: да нет там наверху никого, только я внизу, и все.