Свифт Грэм - Свет дня

Так или иначе, в какой-то момент все стало зависеть от нее. У меня не было довода, не было опоры. Она даже могла сделать так, чтобы из нас двоих ушел я – ушел, не имея никакой опоры. Но ей больше хотелось уйти самой, хлопнуть дверью (этот звук я через несколько мгновений услышал), показать мне спину. Она не желала оставаться там, где был мой запах.

Весь свой запах я мог теперь забрать себе. Чтобы не примешивался ни к ее общению с рядами прекрасных маленьких лиц, ни к ее гладкому прямому пути от должности заместителя к должности директора.

Хотя двадцать лет мы худо-бедно с ним прожили – с запахом, который я приносил со службы, с этим медленно, но верно ползущим запахом. Замужем за полицией, есть такое присловье, – за полицией и всем, что с ней связано. Но ведь запах – это запах, это все-таки еще не я.

Начать с чистой доски. С чистой утренней школьной доски в этот солнечный понедельник. Свежий белый мелок и свежая отважная улыбка – а я тем временем как сидел, так и сижу на кухне. Не на службе и каменно неподвижный.

Навсегда теперь не на службе...

Странное это стало, печальное, далекое слово – служба. Служебный. Сара сейчас заставила меня задумываться о словах. А раньше это просто была часть воздуха. «В ходе несения службы», «служебный рапорт», «служебные обязанности».

Рейчел – вот кто исполнял тем утром служебные обязанности. «До-оброе у-утро, миссис Уэбб». От фамилии-то придется отказаться.

Может, я и хрустнул вызывающе тостом. Но смотрел при этом прямо на нее, прямо, как только мог, сознательно делая этот последний фотоснимок в рамке дверного проема. Нет, я видел эту женщину и раньше – конечно, видел. Узнаю эту решительность. Она уже проделала это однажды, уже кое-кого отвергла. Того, с кем мне и думать нечего было тягаться.

«Всего хорошего, Рейчел».

Что еще я мог сказать? Чего еще она ждала?

Повернулась и вышла. Светлая волна волос. Стала стуком шагов по полу прихожей, ударом хлопнувшей двери (хотя, может быть, она просто ее закрыла, может быть, я ее выдумал, эту хлопнувшую дверь). Я услышал шум отъезжающей машины. Потом почувствовал, что падаю, лечу вниз. Дважды присужден – и к двойному падению. Я падал, хотя сидел при этом за кухонным столом с застрявшим в горле куском тоста, сидел, не двигался – и падал.

Она еще не допила бокал. Осталось примерно на дюйм.

Я спросил:

«Вы думаете, он любит ее?»

Надо же, до каких вопросов доходишь. Каких даже близкий друг не задаст. Часть работы, о которой не подозревал.

Пригубила – едва ко рту поднесла.

«Думаю, что любит».

Вполне могла сказать: «Знаю, что любит».

«А она его?»

«Тут сложней. О, я знаю, что она могла бы. Ха! – Лицо просветлело, потом опять потемнело.– Ведь это она от него уезжает. Не может не вернуться. Так она говорит – Боб говорит, что она так говорит. Ее страна, ее родина. Может быть, она разрывается: страна и он. Знаете что? Я никогда так пристально не следила за новостями. Благословила день, когда хорваты начали наступать, теснить сербов, и стало похоже на то, что все скоро кончится. Я подумала, что это может решить и мою – нашу – проблему. Стала за них болеть. Не важно, что там идет убийство с обеих сторон, не важно, что они так же зверски обращаются с сербами, как сербы с ними. Я была на их стороне! Решение нашей маленькой проблемы – как бы они там ни решали свою большую, международную. Безумие, да? Желать победы одной стороне из личных интересов. А Боб... Я думаю, он молился за противоположное – за то, чтобы хорваты проиграли, за то, чтобы бойня длилась и длилась, лишь бы у Кристины не было этого выхода, этого пути. Лишь бы она всегда оставалась беженкой – его беженкой.

Страшновато, да? И ведь так и произошло. В смысле – как я хотела. Конечно, должна была улечься пыль, она должна была убедиться. Хорваты победили в августе – теперь уже почти ноябрь. Но поставьте себя на ее место. Здесь беженка – там свободная гражданка. В своей собственной стране. Назад туда, где ее место. Ужас, правда?»

У «Гладсона». Угловой столик. Конечно, я по-прежнему туда хожу. Если столик занят – это для меня удар. И еще был удар, когда заменили обивку. Вместо красного плюша – дымчатая голубизна.

«Конечно, это дает ей шанс выглядеть доброй, выглядеть так, будто делает это для нас. Будто она сожалеет. Вот она отдает Боба, уходит из наших жизней. Позволяет всему вернуться в прежнее состояние.– Сухой смешок.– Ее жертва. Ее уступка. Она не хочет продолжения этой... смуты. Не знаю. Одна из возможностей. По словам Боба, говорит она именно это. Сама я этого с ней не обсуждала. За круглый стол мы не усаживались. Другая возможность – что она видит, где теперь ее жизнь, где ее будущее, и готова ради этого распрощаться с Бобом. Этого Боб мне бы не сказал, правда? Может быть, он и сам хочет ее отъезда. И ради нее, и ради нас. Его жертва. Он – миротворец. Это он тоже мне говорит. Еще одна возможность».