Марк Твен - Отрывочные наброски праздного путешественника

«Что же теперь сделал Исаак? Он вошел на возвышение и сказал нескольким друзьям своим: „Вылейте на жертвенник четыре бочонки воды!“ Все удивились, потому что первая сторона молилась на сухом и потерпела неудачу. Воду вылили. Он сказал: „Принесите еще четыре бочонка“. И в третий раз сказал: „Принесите еще четыре!“ Понимаете ли? Двенадцать бочонков сразу! Вода полилась через край по сторонам жертвенника и наполнила окружавший его ров, в который могло войти два оксофта [2] Оксофт — 18 ведер. . Две меры там сказано, — я полагаю, что это будет около двух оксофтов. Некоторые из зрителей ушли, решив, что он помешался. Они плохо знали Исаака. Исаак встал на колени и начал молиться; молился долго, долго, о язычниках отдаленных стран, о родственных церквах, о государстве, о всей стране, о тех, кто управляет государством, вообще обо всем, как полагается, знаете ли. Когда внимание слушателей утомилось и они перестали следить за ним, он незаметно чиркнул спичкой и чиркнул о икру своей ноги и пуф! Вся штука вспыхнула, как огненный столб! Двенадцать бочонков воды, вы думаете? Керосин, сэр, керосин, вот что что было!

— Керосин, капитан?

— Да, сэр, в стране его было масса. Исаак прекрасно знал это. Разве при чтении Библии не смущают вас темные места? Между тем они совсем не темные, если их осветить как следует. В Библии ничего нет, кроме правды, нужно только работать над ней с благоговением, чтобы понять, как все это происходило.

На третий день по выезде из Нью-Йорка в 8 часов утра показалась земля. Вдали, за освещенными солнцем волнами, слабо выделяющаяся темная полоса протягивалась на горизонте и все видели ее или больше предполагали, что видели, доверяя своему глазу на слово. Даже пастор сказал, что видел ее, что было уже совершенно неверно. Но я еще не встречал человека, который был бы настолько нравственно силен, чтобы сознаться, что он не видит земли, пока все другие уверяют, что видят ее.

Скоро Бермудские острова стали ясно очерчиваться. Главный из них, длинный, темный остров, покрытый небольшими горбами и долинами, поднимался высоко над водой. Он весь опоясан невидимыми коралловыми рифами, так что мы не могли идти прямо на него, а должны были обогнуть его кругом, в шестнадцати милях от берега. Наконец показались плавающие там и здесь бакены, и мы вошли между ними в узкий канал, „взяли риф“ и вступили в мелкую синюю воду, которая скоро переменила свой цвет на бледно-зеленый с едва заметною рябью. Пришел час воскресения, мертвецы восстали с постелей. Что это за бледные тени в закрытых шляпах с шелковыми оборками, длинной печальной процессией поднимаются по лестнице из кают и выходят на палубу? Это те, что при выезде из Нью-Йорка приняли вернейшее средство против морской болезни, затем исчезли и были забыты. Появилось также три-четыре совершенно новых лица, до сих пор на корабле не виденных. Так и хочется спросить у них: „Откуда же вы-то взялись?“

Мы долго шли по узкому каналу между двумя полосами суши, низкими горами, которые могли бы быть зелеными и травянистыми, но вместо того казались поблеклыми. Вода была очень красива с своими блестящими переливами из синего в зеленый цвет и роскошными темными пятнами в тех местах, где рифы доходили до поверхности. Все чувствовали себя так хорошо, что даже серьезный, бледный юноша (прозванный по общему молчаливому согласию „ослом“) удостоился многих дружеских обращений, что было вполне справедливо, так как он, в сущности, никому не сделал зла.

Наконец, мы остановились между двумя островами, скалистые берега которых оставляли ровно столько места, сколько было нужно, чтобы поместиться кораблю. Перед нами террасами возвышался Гамильтон, расположенный по скатам и вершинам гор, самый белый город, из всех существующих в мире.

Было воскресенье, полдень, и на пристани собралось сотни две бермудийцев, черных и белых, по-поровнутех и других. Все они, по выражению поэта, были одеты благородно. Несколько граждан причалило к кораблю на лодках. Один из них, маленький, серенький, старый джентльмен, подошел к самому пожилому из наших пассажиров с детской радостью в сияющих глазах, сложив руки, остановился перед ним и сказал, смеясь со всею простотой охватившей его радости: „Ты не узнаешь меня, Джон, признайся, что не узнаешь?“

Пожилой пассажир с смущением осмотрел его поношенный, потертый костюм почтенного покроя, Бог весть сколько лет под-ряд исполнявший свою воскресную службу, удивительную шляпу, формы печной трубы, еще более почтенного фасона, с узкими, жидкими, непокорными полями, неровно отвернутыми кверху, и сказал с нерешительностью, которая явно выдавала его внутренние усилия вспомнить милое старое видение: „Право, позвольте… вот досада, в вас есть что-то такое, что… но я уехал из Бермуды двадцать семь лет тому назад и гм… гм… никак не могу припомнить, но в вас есть что-то такое, что мне так знакомо, как…“