Эмиль Золя - Тереза Ракен. Жерминаль

Обвиняя Золя в смаковании отвратительного, безобразного, Ульбах обнаружил свое непонимание и авторского замысла, и объективного звучании романа. Золя и по предполагал описывать нравственные страдания и раскаяние Лорана, как хотелось бы Ульбаху. Лоран для художника не «человек вообще», а тип современного ему эгоиста, у которого «под черепом» таился идеал рантьерского бытия, ради достижения которого он готов использовать любые средства. Текст романа неоднократно подкрепляет замысел Золя: «Угрызения совести носили у него чисто физический характер. Утопленника боялись один лишь расшатанные нервы, его тело, трусливая плоть. Совесть же его отнюдь не участвовала в этих страхах, он ничуть не сожалел, что убил Камилла… он снова совершил бы убийство, если бы решил, что того требуют его интересы».

Приписав всему роману те качества, которые особенно проявились в его финале, как дань увлечения Золя физиологизмом, и Ванеро, и Пеллерен, и Ульбах прошли мимо пропни и сатиры, которые в «Терезе Ракен» сильнее, чем в любом предшествующем произведении, били по буржуазному эгоизму к мещанскому ханжеству.

Разоблачительные стороны романа, его антибуржуазный пафос были тонко подмечены русской революционно-демократической критикой. «Первый роман Золя, обративший на него внимание публики — Thérèse Raquin, — отлично задуманный, но чуждый всякого политического элемента, — писал в некрасовских «Отечественных записках» (1873, № 7) А. Плещеев. — Он построен на психологическом мотиве, несколько совпадающем с мотивом «Преступления и наказания» Достоевского… Драма эта производит тем более сильное впечатлен не, что она совершается среди самой пошлой, буржуазной обстановки, мастерски обрисованной автором. Здесь уже мы встречаем замечательную способность к анализу, энергию, оригинальность формы и обилие характерных деталей, показывающих в Золя большую наблюдательность».

Оценку Плещеева разделял страстный пропагандист творчества Золя в России В. Чуйко. В обширной статье «Современный французский роман» («Искра», 24 мая 1873 г., Да 2!)) Чуйко подчеркивал глубокий характер исследования в «Терезе Ракен» «тех внешних влияний буржуазной среды, которая способствовала развитию таких темпераментов и той мещанской обстановки, которая своим реализмом оставляет такое же глубокое впечатление, как и Madame Bovary Флобера».

У себя на родине Золя встретил поддержку, сочувствие и понимание у самых крупных критиков и писателей эпохи. Виктор Гюго обратился к нему из изгнания: «Дорогой и красноречивый собрат! У Вас точный рисунок, смелые краски, рельефность, правдивость и жизненность, — продолжайте Вашу серьезную работу».

Внимательно следя за развернувшейся атакой на «Терезу Ракен», Гонкуры писали Золя: «На стороне Вашей книги все наши симпатии, мы выступаем вместе с Вамп за идеи, принципы, за утверждение прав современного искусства на Правду и Жизнь».

Пространный благожелательный отзыв прислал на роман незадолго до своей смерти Сент-Бев: «Ваше произведение замечательно, добротно, и в некоторых отношениях оно может составить эпоху в истории современного романа».

Совершенно естественно, что роман «Тереза Ракен» был высоко оценен Ипполитом Тэном. Критику-позитивисту была близка натуралистическая концепция Золя, и в его отзыве, по существу, мы находим оправдание наиболее слабых сторон творческого метода писателя.

В предисловии ко второму изданию «Терезы Ракен» Золя заявил о своей принадлежности к «группе писателей-натуралистов» и четко сформулировал характерные черты «научного» метода, примененного им в своем романе. «В «Терезе Ракен», — писал он, — я поставил перед собой задачу изучить не характеры, а темпераменты… Тереза и Лоран — животные в облика человека, вот и все… Любовь двух моих героев — это всего лишь удовлетворение потребности; убийство, — совершаемое ими, — следствие их прелюбодеяния, следствие, к которому они приходят, как волки приходят к необходимости уничтожения ягнят».

Понятию типа и социального характера, введенного в обиход еще Бальзаком, Золя противопоставил темперамент, физиологическую конституцию; исследованию страстей и социальных пружин, управляющих человеческой психологией, он противопоставил клинический анализ человека-зверя, подвластного лишь инстинктам. Субъективно писатель полагал, что, вводя в литературу естественно-научные открытия (теорию Дарвина, перенесенную на общественные явления) и данные физиологии, он новаторски продолжает реализм Бальзака и Стендаля. Объективно же натуралистическая эстетизация примата инстинкта над разумом, подмена, определяющая роль социальных и исторических факторов формирования личности биологической обусловленностью могли завести художника только в тупик.