Август Стриндберг - Красная комната

Фальк работал и клеил, пока у него не почернела рука, но флакон с клеем издавал тошнотворный запах, а солнце жгло! Бедное алоэ, которое может переносить жажду, как верблюд, и переносит все уколы разъяренного стального пера, страшно дополняло впечатление пустыни: оно было все испещрено черными точками от уколов, и листья его тянулись, как пачка ослиных ушей, из земли, высохшей, как нюхательный табак. Нечто подобное, должно быть, носилось в воображении Фалька, когда он сидел, погруженный в мысли, потому что раньше, чем он успел раскаяться в этом, он обрезал все кончики ушей. Потом, быть может, для того, чтобы заглушить совесть, он смазал клеем раны и смотрел на то, как солнце сушит их.

Потом он спросил себя через некоторое время, где он может получить обед, потому что он встал на путь, ведущий к проклятию, то есть на путь так называемых «плохих обстоятельств». Наконец он закурил трубку и пустил вверх одуряющий дым, купавшийся в солнечном свете. Это настроило его более нежно к «бедной Швеции», высказывавшейся в этих ежедневных, еженедельных и полунедельных отчетах, именуемых газетами.

Он отложил ножницы и бросил газеты в угол; он братски разделил содержимое глиняного кувшина с алоэ; при этом бедняга показался ему существом, которому отрезали крылья, например, духом, стоящим на голове в болотной воде и ищущим чего-то — жемчугов или, по меньшей мере, раковин без жемчужин.

И он не испытывал укоров совести, раскаяния об утраченной жизни, но просто отчаяние от того, что он должен умереть духовной смертью в молодости своей раньше, чем начал творить; отчаяние от того, что его, как ненужный камыш, выбрасывали в огонь.

На Немецкой церкви часы пробили одиннадцать и заиграли «Хорошо здесь» и «Жизнь моя — волна»; как бы охваченная той же самой мыслью, итальянская шарманка начала дудеть пронзительным голосом флейты «Дунайские волны». Такое количество музыки сразу вселило новую жизнь в жестянщика, который с удвоенным усердием занялся своей жестью.

Все эти звуки скрыли от Фалька, что дверь открылась и вошли двое. Один был длинная, худая, темная фигура с орлиным носом и длинными волосами; другой — толстое, белокурое, коренастое существо, лицо которого блестело от пота и более всего походило на животное, которое евреями считается самым нечистым. Его внешность говорила о занятиях, не слишком налегавших на духовные и телесные силы; было в ней что-то неопределенное, говорившее о беспорядке в работе и образе жизни.

— С-с! — зашептал длинный.— Ты один?

Фальк был и приятно и неприятно поражен посещением.

— Я даже совсем один; рыжий уехал!

— Ну, так пойдем с нами поесть.

Против этого Фальк не мог возразить ничего; он запер бюро и последовал за обоими в ближайший кабачок, где они сели в самый темный угол.

— Смотри, это водка! — сказал толстый, и его угасший взор загорелся при виде бутылки.

Но Фальк, пошедший только затем, чтобы найти участие и утешение, не обратил должного внимания на предложенную благодать.

— Я давно не чувствовал себя таким несчастным! — сказал он.

— Возьми себе бутерброд с селедкой,— сказал длинный.— Мы возьмем тминного супа! Сс!.. Официант!

— Можете ли вы дать мне хороший совет? — попытался еще раз Фальк.— Мне больше невыносимо у рыжего, и я должен…

— Человек, сухарей! Пей, Фальк, и не болтай глупостей!

Как будто яд разлился по его жилам, потому что он не имел привычки пить утром крепкие напитки; он почувствовал странное удовольствие от запаха пищи, жужжания мух и аромата полусгнившего букета цветов, стоявшего около грязного прибора. Даже плохое общество с его несвежим бельем и нечесаными физиономиями висельников так гармонировало с его собственным унижением, что он почувствовал дикую радость.

— Мы были вчера в Юргордене {111} 111 Юргорден — островная лесопарковая зона в центре Стокгольма. и выпили,— сказал толстый, чтобы воскресить в воспоминании прошлые наслаждения.

Против этого Фальк не мог ничего возразить, и мысли его тотчас же пошли по другому направлению.

— Как хорошо иметь свободное утро! — сказал длинный, игравший роль соблазнителя.

— Да, хорошо,— отвечал Фальк и как бы хотел измерить свою свободу взглядом, но увидел в окно только пожарную лестницу и мусорный ящик на дворе, куда доходили лишь слабые отблески летнего неба.

— Пол-литра! Так! Ага! Ну, что с «Тритоном»? Ха-ха-ха!

— Не смейся,— сказал Фальк.— Немало бедняков пострадает при этом.