Август Стриндберг - Красная комната

Старый пасквилянт!

Так как я вполне уверен, что ни ты, ни Левин не уплатили срочных взносов по нашей ссуде из банка сапожников, то я шлю при сем вексель для новой ссуды из банка архитекторов. То, что не уйдет на срочные взносы, разделите по-христиански; мою часть прошу выслать с пароходом в Даларё, откуда я ее возьму.

Брат Фальк уже с месяц на моем попечении, и, думается мне, он находится на пути к исправлению. Ты помнишь, что он покинул нас тотчас же после реферата Оле и, вместо того чтобы воспользоваться связями брата, ушел в «Рабочее знамя», где его оскорбляли за пятьдесят крон в месяц.

Но тамошний воздух свободы, должно быть, подействовал на него деморализующе, ибо он стал избегать людей и плохо одеваться. Но я в то время следил за ним через посредство той шлюхи Бэды, а когда я нашел, что он созрел для разрыва с коммунарами, я взял его.

Я нашел его в кабачке «Под звездой» в обществе двух пасквилянтов, с которыми он пил водку,— думается мне, они что-то писали там. Его положение было скверно, как сказали бы вы.

Как тебе известно, я гляжу на людей с абсолютным равнодушием; я беру их, как геологические объекты, как минералы; одни кристаллизуются по одной системе, другие — по другой; почему они это делают, зависит от законов и обстоятельств, по отношению к которым мы должны быть равнодушными; я не плачу о том, что полевой шпат не тверд, как горный хрусталь.

Поэтому я не могу назвать грустным и положение Фалька; оно просто было продуктом его собственного темперамента (сердца, как говорите вы) плюс тех обстоятельств, которые вызвал его темперамент.

Он все-таки был несколько «down», когда я нашел его. Я взял его на борт, и он держался спокойно. Но как раз когда мы отчалили, он обернулся и увидел, что на берегу стоит Бэда и кивает; не знаю, как она туда попала. Тогда наш малый с ума спятил. «Я хочу на берег»,— кричал он и грозился спрыгнуть вводу. Я схватил его за плечи, засунул в каюту и запер дверь.

Когда мы шли мимо Ваксхольма, я опустил два письма в ящик; одно — к редактору «Рабочего знамени» с просьбой извинить отсутствие Фалька, другое — к его хозяйке с просьбой выслать его платье.

Между тем он стал благоразумнее, и когда увидел море и шхеры, начал сентиментально болтать всякую чепуху: он говорил, что не надеялся увидеть еще когда-нибудь зеленую Божью (!) землю и т. п.

Но потом в нем проснулось нечто вроде совести. Ему казалось, что он не имеет права быть счастливым и отдыхать от труда, когда так много несчастных людей; ему казалось, что он нарушил свои обязанности по отношению к негодяю из «Рабочего знамени», и он захотел вернуться. Когда я пытался изобразить ему весь ужас его последних дней, он объявил мне, что долг людей — страдать друг за друга и трудиться. Это убеждение приняло у него религиозный характер, который я, однако, выгнал теперь из него сельтерской водой и солеными ваннами. Малый казался совершенно разбитым, и мне стоило большого труда починить его, ибо психику и физическую сторону было трудно лечить отдельно.

Должен сказать, что в известном отношении он удивляет меня, а я никогда не удивляюсь. Должно быть, существует какая-то своеобразная мания, заставляющая его действовать как раз наперекор его интересам. Как хорошо было бы, если бы он преспокойно остался чиновником, тем более что брат в этом случае помог бы ему большой денежной суммой. Вместо этого он губит свою репутацию и хлопочет за грубого рабочего; все из-за этих идей. Это слишком страшно!

Теперь же он, кажется, находится на пути к выздоровлению, в особенности после последней лекции. Можешь ты себе представить, он здесь называл рыбака «сударь» и снимал перед ним шляпу. Кроме того, он пускался в сердечные беседы с жителями и хотел разъяснять им, «как жить». Следствием этого было, что рыбак спросил меня однажды, сам ли Фальк заплатит за свое содержание или это сделает доктор (я). Я рассказал это Фальку, и он опечалился, как бывает с ним всегда, когда он разочаровывается в чем-нибудь.

Через несколько времени после этого он говорил с рыбаком о всеобщем избирательном праве; следствием этого было то, что тот пришел ко мне и спросил, не живет ли Фальк в дурной обстановке.

Первые дни он как сумасшедший бегал вдоль берега. Часто он далеко уплывал в фиорд, как будто не собирался вернуться. Так как я всегда считал самоубийство одной из священнейших прерогатив человека, то я и не думал ему препятствовать.

Исаак рассказывает, впрочем, что Фальк выложил ему содержимое своего сердца по поводу нимфы Бэды, которая, должно быть, основательно подвела его.