Карел Чапек - Чапек. Собрание сочинений в семи томах. Том 5. Путевые очерки

Я, конечно, должен был бы теперь прекрасно разбираться в разных стилях и культурах, должен был бы поговорить о различных этапах в развитии искусства, расклассифицировать и распределить в своей голове по рубрикам весь материал, который выставлен здесь напоказ с целью поучения. А я вместо этого раздираю одежды свои и вопрошаю: совершенство человеческое, где ты? Ужасно, что оно всюду; ведь это страшно — открыть совершенство человека на заре существования; открыть его в создании первого каменного наконечника, найти в рисунках бушменов, в Китае, на Фиджи, в древней Ниневии [121], всюду, где человек оставил следы своей творческой жизни. Я видел столько предметов, что мог бы выбрать самый совершенный. Ну, так я скажу вам, что не знаю, какой человек совершеннее, выше и интереснее — тот, что создал первую урну, или тот, что отделывает знаменитую портландскую вазу. Не знаю, что совершеннее — быть пещерным человеком или британцем из Вест-Энда [122], не знаю, что выше и божественнее — искусство писать на холсте портрет королевы Виктории или рисовать пингвина пальцем в воздухе, как делают туземцы Огненной Земли. Говорю вам — это потрясающе; потрясающа относительность времени и пространства, но еще более потрясает относительность культур и истории: нигде, ни в прошлом, ни в будущем, нет точки покоя, идеала, завершенности и совершенства человека; ибо оно — всюду и нигде, и каждая точка в пространстве и во времени, где человек воздвиг дело рук своих, — непревзойденна. И я уже не знаю, что совершеннее — портрет кисти Рембрандта или маска для обрядовых плясок туземцев Золотого Берега или Берега Слоновой Кости; я видел слишком много. И мы должны сравняться с Рембрандтом или с резчиком масок на Золотом Берегу или на Берегу Слоновой Кости; нет движения вперед, нет «верха» и «низа» — есть только бесконечное новое творчество. Вот единственный урок, который дают нам история, все культуры, коллекции и сокровища всего мира: творите неистово, творите постоянно; вот в этой точке пространства, в этот миг надо создать произведение, самое совершенное из всего, что было создано человечеством: надо достичь той же высоты, какая была и пятьдесят тысяч лет назад, какая есть в средневековой Мадонне или вон в том пейзаже Констебля [123]. Когда есть десять тысяч традиций, — значит, нет ни одной; нельзя выбрать какую-то частность из преизбытка сокровищ: можно лишь прибавить к нему нечто небывалое.

Если вы ищете в лондонских коллекциях резьбу по слоновой кости или вышивку на кисете для табака, вы их найдете; если вы ищете совершенство человеческого творчества, вы найдете его в Индийском музее, в Вавилонской галерее, у Домье, Тернера, Ватто [124], в эльджиновских мраморах [125]. Но, выйдя из этого собрания сокровищ мира, вы можете часами, миля за милей, ездить на крыше автобуса, от Илинга до Истхэма и от Клепхэма до Бетнал-Грина, и вашему глазу почти не на чем будет остановиться, чтобы порадоваться красоте и расцвету человеческого творчества. Искусство — то, что запрятано в витринах картинных галерей, музеев или во дворцах богачей. Но его нет на улицах — ты не увидишь ни красивых оконных карнизов, ни памятника на перекрестке, не услышишь его приветливой, интимной или величавой речи. Не знаю, быть может, это всего лишь протестантизм, что так иссушил искусство этой страны.

Я осрамился бы, если бы не побывал в Зоо и в Кью-гардене [126], потому что надо знать обо всем. Вот я и видел, как купаются слоны и как пантеры греют в лучах заходящего солнца свое шелковистое брюхо; видел страшную пасть бегемота, похожую на огромные коровьи легкие, дивился жирафам, которые улыбаются жеманно и сдержанно, как старые девы, видел, как спит лев, как совокупляются обезьяны и как орангутанг надевает на свою голову корзину, словно человек шляпу. Индийский павлин развернул передо мной хвост и кружился, вызывающе загребая когтями, рыбы в аквариуме блестели радужными красками, а носорог, казалось, натянул на себя шкуру, сшитую на какое-то гораздо более крупное животное. Ну, довольно, хватит и перечисленного; я не хочу больше ничего видеть.

И все же, поскольку не так давно я не сумел нарисовать оленя по памяти, я помчался в Ричмонд-парк, где они пасутся целыми стадами. Они подходят к людям без всякого страха, но предпочитают вегетарианцев. Хотя «зафиксировать» оленя дело трудное, мне все-таки удалось нарисовать целое оленье стадо. За ними в траве паслась парочка влюбленных, но я не стал их рисовать — ведь они занимались тем же, что и наши влюбленные, только более откровенно.