Томас Гарди - Мэр Кестербриджа

В «Мэре Кестербриджа» «внутренняя речь» почти не воспроизводится и в малой степени отражается в описаниях мыслей и переживаний действующих лиц. Высказывания автора и персонажей тecнo смыкаются, когда (сравнительно редко) посредством несобственной прямой речи писатель оттеняет сходство своих мыслей с мыслями того или иного действующего лица. «Хенчарду стало стыдно, и, потеряв всякое желание унизить Люсетту, он перестал завидовать удаче Фарфрэ. Фарфрэ женился на деньгах, и только», — последнюю фразу писатель и герой произносят как бы вместе. Иногда таким способом обличается затаенная мысль, ей дается ироническая оценка: «Фарфрэ стал мэром — двести которым-то по счету в длинной веренице мэров, составляющих выборную династию, что восходит к временам Карла I, — и за прекрасной Люсеттой ухаживал весь город… Да вот только, этот червь в бутоне — этот Хенчард… что он мог бы сказать!»

Гарди разрабатывал свою систему изобразительных средств согласно художественному видению, своим взглядам и вкусам. Он знал жизнь трудового народа, нагляделся на его страдания. Видел чистоту и стойкость его души, верил в нее, раскрывал ее в поэтических образах, отстраняясь от навязчивой чувствительности и туманного милосердия. Видел, как жестокая и циничная сила попирает трудящегося человека, его высокие чувства, честные помыслы, трагически ломает судьбы людей, достойных самой доброй участи.

Музыка действовала на Хенчарда с «непреодолимой силой», и эту поэтическую отзывчивость, черту народного характера, с холодным расчетом использовал Фарфрэ. Тэсс «живет тем, о чем иные поэты только пишут», — чистота ее нравственного чувства делает ее беззащитной перед богатым и беспутным бездельником. Джуд, герой последнего романа Гарди, «одержим страстью к науке», мечта о прекрасном слилась в нем с потребностью полезного дела, но его давят нужда, бесправие, ханжество «общественного мнения», «сталкивают с тротуара сынки миллионеров».

Печальна повесть о «человеке с характером», много печальнее — о Тэсс, Джуде. Горький назвал Томаса Гарди «угрюмым». Грустные, мрачные думы овладевали им, но поднималось, росло гневное чувство, протест его становился все более отчетливым, страстным, неотразимым.

Кто знает Томаса Гарди, тот бывал в краю Уэссекса. И не забудет его. Уж конечно останутся в памяти батрак Майкл Хенчард, батрачка Тэсс Дэрбейфилд, каменотес Джуд Фаули. И сохранится чувство признательности к мужественному таланту писателя-демократа — «угрюмому Т. Гарди».

М. Урнов

Однажды вечером, в конце лета, когда нынешнему веку еще не исполнилось и тридцати лет, молодой человек и молодая женщина — последняя с ребенком на руках — подходили к большой деревне Уэйдон-Прайорс в Верхнем Уэссексе. Одеты они были просто, но не бедно, хотя густой слой седой пыли, накопившийся на их обуви и одежде, очевидно, за время долгого пути, придавал им сейчас не слишком привлекательный, жалкий вид.

Мужчина был хорошо сложен, смуглый, с суровым лицом, и в профиль лицевой угол у него казался почти прямым. На нем была короткая куртка из коричневого плиса, более новая, чем остальные части его костюма — бумазейный жилет с белыми роговыми пуговицами, короткие, тоже бумазейные, штаны, рыжеватые гамаши и соломенная шляпа с лакированной черной лентой. За спиной он нес на ремне тростниковую корзину, из которой торчала раздвоенная рукоятка ножа для обрезки сена и завертка для стягивания сена веревками. Шел он мерным, тяжелым шагом опытного сельского рабочего, резко отличающимся от неуверенной, шаркающей походки земледельцев, а в его манере выворачивать и ставить ступню чувствовалось свойственное ему упрямство и циническое безразличие, проявлявшиеся даже в том, как размеренно набегали и исчезали складки на бумазейных штанах то на левой, то на правой ноге, по мере того как он шагал.

Впрочем, пара эта была действительно своеобразная, и шли они в столь глубоком молчании, что это не могло не броситься в глаза случайному наблюдателю, в противном случае и не заметившему бы их. Они шагали бок о бок, так что издали могло показаться, будто люди, связанные общими интересами, ведут между собой тихий, непринужденный, задушевный разговор; но при ближайшем рассмотрении обнаруживалось, что мужчина читает, или делает вид, будто читает, листок с отпечатанной на нем балладой, который он не без труда держал перед глазами рукой, пропущенной сквозь ременную петлю. Было ли то действительной причиной или лишь предлогом, чтобы избежать наскучивших ему разговоров, — этого никто, кроме него, не мог бы сказать, — только он упорно хранил молчание, и женщина не получала никакого удовольствия от его присутствия. В сущности, она шагала по дороге в полном одиночестве, если не считать ребенка, которого несла на руках. Иной раз согнутый локоть мужчины почти касался ее плеча, так как шла она настолько близко к своему спутнику, насколько можно идти, не задевая его, но ей, казалось, и в голову не приходило взять его под руку, да и он не помышлял предложить ей руку. Нимало не удивляясь его пренебрежительному молчанию, она явно принимала это как нечто вполне естественное. Если в маленькой группе и раздавались чьи-то голоса, то это был лишь шепот женщины, время от времени обращавшейся к ребенку, крохотной девочке в коротком платьице и голубых вязаных башмачках, и ответный лепет ребенка.