Гилберт Честертон - Наполеон Ноттингхильский

– Осел, и больше ты никто,– сказал Ламберт.– Ну, почему ты не можешь, как люди? Насмеши толком или придержи язык. Когда клоун в дурацкой пантомиме садится на свою шляпу – и то куда смешнее.

Квин пристально поглядел на него. Они взошли на гребень холма, и ветер посвистывал в ушах.

– Ламберт,– сказал Оберон,– ты большой человек, ты достойный муж, хотя, глядя на тебя, чтоб мне треснуть, этого не подумаешь. Мало того. Ты – великий революционер, ты – избавитель мира, и я надеюсь узреть твой мраморный бюст промежду Лютером и Дантоном, желательно, как нынче, со шляпой набекрень. Восходя на эту гору, я сказал, что новый юмор – последняя из человеческих религий. Ты же объявил его последним из предрассудков. Однако позволь тебя круто предостеречь. Будь осторожнее, предлагая мне выкинуть что-нибудь outre, [*]в подражание, скажем, клоуну, сесть, положим, на свою шляпу. Ибо я из тех людей, которым душу не тешит ничего, кроме дурачества. И за такую выходку я с тебя и двух пенсов не возьму.

– Ну и давай, в чем же дело,– молвил Ламберт, нетерпеливо размахивая тростью.– Все будет смешнее, чем та чепуха, что вы мелете наперебой с Баркером.

Квин, стоя на самой вершине холма, простер длань к главной аллее Кенсингтон-Гарденз.

– За двести ярдов отсюда,– сказал он, – разгуливают ваши светские знакомцы, и делать им нечего, кроме как глазеть на вас и друг на друга. А мы стоим на возвышении под открытым небом, на фантасмагорическом плато, на Синае, воздвигнутом юмором. Мы – на кафедре, а хотите – на просцениуме, залитом солнечным светом, мы видны половине Лондона. Поосторожнее с предложениями! Ибо во мне таится безумие более, нежели мученическое, безумие полнейшей праздности.

– Не возьму я в толк, о чем ты болтаешь,– презрительно отозвался Ламберт.– Ей-богу, чем трепаться, лучше бы ты поторчал вверх ногами, авось в твоей дурацкой башке что-нибудь встанет на место!

– Оберон! Ради Бога!…– вскрикнул Баркер, кидаясь к нему; но было поздно. На них обернулись со всех скамеек и всех аллей. Гуляки останавливались и толпились; а яркое солнце обрисовывало всю сцену в синем, зеленом и черном цветах, словно рисунок в детском альбоме. На вершине невысокого холма мистер Оберон Квин довольно ловко стоял на голове, помахивая ногами в лакированных туфлях.

– Ради всего святого, Квин, встань на ноги и не будь идиотом!– воскликнул Баркер, заламывая руки.– Кругом же весь город соберется!

– Да правда, встань ты на ноги, честное слово,– сказал Ламберт, которому было и смешно, и противно.– Ну, пошутил я: давай вставай.

Оберон прыжком встал на ноги, подбросил шляпу выше древесных крон и стал прыгать на одной ноге, сохраняя серьезнейшее выражение лица. Баркер в отчаянии топнул ногой.

– Слушай, Баркер, пойдем домой, а он пусть резвится,– сказал Ламберт.– Твоя разлюбезная полиция за ним как-нибудь приглядит. Да вон они уже идут!

Двое чинных мужчин в строгих униформах поднимались по склону холма. Один держал в руке бумажный свиток.

– Берите его, начальник, вот он,– весело сказал Ламберт,– а мы за него не в ответе.

Полисмен смерил спокойным взглядом скачущего Квина.

– Нет, джентльмены,– сказал он,– мы пришли не затем, зачем вы нас, кажется, ожидаете. Нас направило начальство оповестить об избрании Его Величества Короля. Обыкновение, унаследованное от старого режима, требует, чтобы весть об избрании была принесена новому самодержцу немедля, где бы он ни находился: вот мы и нашли вас в Кенсингтон-Гарденз.

Глаза Баркера сверкнули на побледневшем лице. Всю жизнь его снедало честолюбие. С туповатым, головным великодушием он и вправду уверовал в алфавитный метод избрания деспота. Но неожиданное предположение, что выбор может пасть на него, было поразительно, и он зашатался от радости.

– Который из нас…– начал он, но полисмен почтительно прервал его.

– Не вы, сэр, говорю с грустью. Извините за откровенность, но мы знаем все ваши заслуги перед правительством, и были бы несказанно рады, если бы… Но выбор пал…

– Господи Боже ты мой! – воскликнул Ламберт, отскочив на два шага.– Только не я! Не говорите мне, что я – самодержец всея Руси!

– Нет, сэр,– сказал полисмен, кашлянув и посмотрев на Оберона, сунувшего голову между колен и мычавшего по-коровьему,– джентльмен, которого нам надлежит поздравить, в настоящее время – э-э-э-э, так сказать, занят.

– Неужели Квин! – крикнул Баркер, подскочив к избраннику.– Не может этого быть! Оберон, ради Бога, одумайся! Ты избран королем!